Аввакум
Шрифт:
– Вербу с сосной. Чебрецом вроде пахнет, – искал в траве Сватеныш. – Рыбки бы наловить! Проклятый Пашков!
Яков, самый удачливый рыбак, уже закидывал удочку, тараща на реку глаза.
– Господи! Пошли хоть малявочку!
Пока рыба искала да никак не могла найти крючок, Харпега обдирал кору с вербы, Аввакум – с сосны, нежную, нижнюю, ту, что напитана соком и смолкой. Сватеныш нашел-таки и нащипал пригоршню чебреца. Кинул в воду.
– Господи! Хоть бы кишочков каких!
– Подхолюга, чего сидишь, тащи хворосту! – закричал Харпега на задремавшего товарища. – Налетят сычи, кипятку не похлебаем.
– Поймал! Братцы,
– Еще лови!
– Матюшка Зырян со своими идет.
– Не дадут отвара нахлебаться! – застонал Харпега, черпая берестяным ковшиком желто-зеленую жижу. – Хлебайте, братцы.
Но еще раньше борзых Пашкова подошли другие казаки-бурлаки, глядели на плот, вслух думали, что делать.
– Может, речку подпрудить?
– Для одного плота подпрудишь, а для другого опять запружай?
– Пусть воевода лошадей дает.
– Казаки, хлебово черпай! – торопил Харпега, и не зря.
Зырян, хлопая коротким толстым кнутом о голенище сапога, стоял на каменном лбу.
– Чего сбежались? Работать!
– Иди и поработай! – яростно заорал в ответ Сватеныш. – Нажрал шею, а мы с голоду падаем. Сил нет с места плот стронуть.
Зырян на грубость внимания не обратил.
– А ну-ка, все впрягайся!
Казаки послушно ухватились за лямки, поднатужились, пораскачивались, рванули, и ногами в землю, в землю, и головами к земле. Плот с места не стронулся.
– Погодите! – крикнул Аввакум. – Прежде всякого дела надо Богу помолиться. Господи! Помоги нам, грешным! Господи! Слава Тебе! Господи, помилуй!
Перекрестились, налегли, первый плот поехал-поехал и перешел каменную мель, но привязанный к первому второй плот встал. Казаки снова все попадали без сил, и мало кто из них слышал, какие слова орал, беснуясь, Матюшка Зырян.
– Надо плоты раскатать по бревну, – задыхаясь, выталкивал из себя слова Харпега.
Зырян убрался, жди самого Афанасия Филипповича. Волка. Прибежит, перегрызет глотки одному-другому… Но страха не было. Хлебали ушицу из единой рыбки.
Неистовый Пашков превратил казаков в тягловую скотину, опасаясь прихода богдойских людей. Их много, у них пищали и пушки. Да и тунгусы должны знать место, куда им привозить ясак, соболей и лис. Острог должен казаться им неприступным. Потому Пашков и настегивал казаков, как лошадей, не отпускал на поиски хлеба, на охоту, помирай, но работай. Бояться богдойских людей было отчего. Пегая орда платила дань маньчжурскому князю Шамша-кану, и свои у них были князья: Лавай, Десаул, Исиней… Сначала тунгусские племена не вступали в бой с пришельцами. Оставляли города и уходили, но пришельцам не пустые стены были нужны, им нужны были подданные, они искали местных жителей, находили и облагали ясаком… Началась война. Большой бой пришлось выдержать Хабарову в Аганском городке. Имея двести человек, атаман побил большое войско Исинея. Неприятель оставил убитыми семьсот воинов, две железные пушки, семнадцать пищалей с тройными и четверными стволами. Но то было старое дело. Хабаров воевал на Амуре девять лет тому назад, а вот на даурского воеводу, на Ануфрия Степанова, которого шел сменить Пашков, приходил князь Тогудай с десятью тысячами. Это было ниже Албазина, в Комарском остроге. Три недели сидел в осаде Степанов, Тогудай наскакивал, наскакивал, потерял много людей и убежал в Китай. Про
Жевать вареную кору – не хлебушком насыщаться. Ешь хлеб и не помнишь, как сладок он, как мягок, как корочка хрустиста и как он пахнет, родной, полем, мельницей, печью, руками жены, дровишками. Кору жевать все равно что лапти лешего, несытно, невкусно, живот полон, да пуст.
– А пойду-ка я к Пашкову! А скажу-ка я Афанасию Филипповичу! – закусил удила Аввакум.
– Утихомирься, протопоп! – схватил его за полу армяка Сватеныш. – Мало тебя воевода мордовал. У жены твоей младенец на руках. Ты уж лучше не попадайся на глаза Пашкову.
– Верно! Верно! – заговорили казаки. – Если Пашков нагрянет, мы тебя, Петрович, заслоним, а ты, Бога ради, не вылазь к нему со своими укорами. Пашков от правды – зверь, а от твоего креста – сатана.
– Давайте плоты развязывать! – сказал Подхолюга. – Застанет нас Пашков сидячими – всех зарежет.
Поднялись, потянулись к реке. Тут и явился снова Матюшка Зырян, но уже не орал, кнутом над головой не вертел. Пригнал лошадей. Воевода повелел вместо шестерых быть в артели по девять человек и в каждую артель дал лошадь.
Ночью Аввакум, доведя плот до Нерчинска, ночевал в семье, в землянке. Настасья Марковна неделю тому назад разрешилась от бремени.
В пустынях ли, в дебрях ли – коли есть муж и жена и любовь есть, дает Господь людям детей. Для дитятка, для родимой кровиночки отец с матерью выбрали бы и год добрый, и час удобный, но Бог человека не спрашивает, когда ему родиться.
У Настасьи Марковны лицо было черно.
– Молока, батька, в грудях ни капли нет! Кровью бы напоила, но и крови не выжмешь.
– Хочет ясти, а не плачет.
– Плакал, сил больше нет. Я его травяным соком пою. Большим и малым одна пища.
– Мы корешочки драли, – сказал прозрачный, как ледышечка, и такой же холодный, умноглазый Корнилка, дитя-странник, как поехал из Москвы в пеленках, так и едет.
– Агриппина! – окликнул Аввакум дочь. – Нагрей воды. Окрестим младенца, покуда жив.
Без мочи повалился на пол. Корнилка приполз и посмотрел тятеньке в лицо:
– Ты не помер?
– Погоди, Корнилка. Дай отдышусь.
Зажмурил глаза, чтоб провалиться в черный сон, но через маету немочи заклокотала в груди жажда правды. Поднялся. Встал на колени.
– Господи! Я – грешен. Меня казни. Пощади младенца! – И крикнул на детей: – На колени! Молитесь! Молись, жена. Господь воду в вино превратил, а нам не до вина, нам молочка бы в соски материнские! – Заплакал, обливаясь слезами. – Господи, криком тебе кричу: обрати воду в молоко!
Настасья Марковна ужаснулась: