Аввакум
Шрифт:
– Да кто он, Борис Васильевич, чтоб мне, Трубецкому, указывать? – Алексей Никитич спрашивал своего товарища по воеводству Семена Романовича. – Ему ли мне указывать? Тебе ли ему указывать, князю Пожарскому? Его дед Федор Иванович, верно, был великий человек, но дед-то двоюродный. Сам-то он кто? В Сибири воеводствовал, в Тобольске. На куличках. Полгода в Смоленске, два месяца в Борисове. Получил Киев – и сиди себе тишком.
В седьмой раз не внял воевода боярин князь Алексей Никитич воеводе боярину Борису Васильевичу. Ускакал гонец Шереметева ни с чем. Впрочем,
Другие тайные люди побудили казаков Дона грянуть на крымские приморские города. Но Шереметев не только готовил удар по татарским тылам, он оплетал обещаниями и секретными договорами казачьих полковников. Полковники хоть и желали самостийной воли, но о будущем задумывались крепко. Польскую волю всякий из них испытал на себе, и всякий знал – война когда-нибудь кончится, и не очень-то хотелось остаться при коне да сабле. Каждый присмотрел село, городок, рыбную речку или землю, чтоб было чем жить и что детям оставить… Землю и крестьян без обмана можно было выслужить у Московского царя. У поляков на ту землю, на те села и города имелись свои владетели.
Особенно обхаживал Шереметев переяславского полковника Тимофея Цецуру, ему была обещана гетманская булава. Цецура стоил того, чтоб за ним ухаживали, его слова слушали, кроме Переяславского, еще пять полков.
Возмечтал о булаве и Юрко Хмельницкий. Этот с верными старому Хмелю казаками соединился с Серко, пошел казацкую долю пытать.
Князь Семен Романович Пожарский с князем Семеном Петровичем Львовым перед сном мылись в бане. Излихостились телеса под доспехами, на жаре. Вот и приказал Семен Романович своим рейтарам:
– Привезите мне баню, а сами хотите попариться – привезите бань на весь полк.
Раскатали рейтары по селам двенадцать бань. Привезли, сложили, затопили. Веников по лесам наломали. Парься, князь, парься и ты, солдатская, потом изошедшая плоть!
Поддавая пару, Семен Романович вспомнил гонца Шереметева.
– Борис Васильевич с ханом носится как курица с яйцом! – пригласил он Львова посмеяться над киевским воеводой. – Хан! Хан! Экая страсть. Я в прошлом году ходил под Азов, татарское войско за час положил, а царевичей, Гирейчиков, переловил, как перепелов в ковылях, а потом вижу – не птицы, собачьего племени – и в Дону утопил.
– Царевичи – не цари, много Гиреев одного Гирея не стоят, – подзадорил Семена Романовича Семен Петрович. – Вот поймал бы ты хана Магомета, тогда б не ты хвалился, а тобою все похвалялись.
– Будь я первым воеводой – поймал бы. Уж я бы не спал под Конотопом, дожидаясь хана, я бы его в степи нашел, и смотрел бы он у меня в небо не мигаючи.
– Того и Шереметев хочет. Он же зовет нас подловить хана на переправе через Днепр.
– Так за кого же ты?! – удивился Пожарский. – За Шереметева или за Трубецкого?
– Я, Семен Романович, как и ты, за царя Алексея Михайловича.
Мылись долго, накалив себя в пару, садились в ушаты с колодезной водой и снова в жар, в пар.
Надевая чистую рубаху, Семен Романович даже рукава понюхал:
– Люблю чистое белье. Сто пудов с себя смыли, сто грехов, сто лет.
– Нам ли о летах печаловаться? – засмеялся Семен Петрович. – До старости, чай, далеко. До седин Трубецкого.
– И до его чинов.
– До его чинов не больно далеко, если мы у него в товарищах.
– Царю спасибо, – сказал Пожарский.
– Царю да Борису Ивановичу Морозову. Это он назвал государю наши имена.
В предбаннике князья утоляли жажду квасом, а в шатре попотчевали друг друга вином. У Пожарского было припасено молдавское, у Львова – венгерское.
Земля в ту ночь тоже парилась. Уж такие туманы легли – молока белее.
Пушки палили наперебой, и, переполошась, солнце взошло раньше времени.
Князь Пожарский выбежал из шатра в исподниках, но в шлеме и с саблей.
Надсадно красное солнце расплющили облака порохового дыма.
Князь со своего холма видел, как густой массой казачья конница вклинивается в лагерь, рассекая его надвое. И рассекли бы, когда б не пушкари. Пушкари голову не потеряли, часть пушек развернули и били по наступавшим, а другой частью палили по городу, не позволяя отряду Гуляницкого выйти за ворота и вступить в бой.
– Трубить! – приказал Пожарский.
Трубачи заиграли боевой сбор. Слуги тем временем одевали князя, втискивали в доспехи.
Прискакал Львов:
– Сам Выговский пришел. Половину коней у нас отогнали. Половину стрелецкого полка вырезали.
– Ты со своими драгунами бей с левой руки, я ударю с правой.
– Татары! Татары! – вскричал Львов, указывая в поле.
– Опоздали. Мы уже проснулись.
Князь Семен Романович скакал впереди. Через конские копыта ему передавалась дрожь земли, и он понимал сокровенную тайну этой дрожи. То гробы праотцев сдвинулись с места и ударились друг о друга.
Ветер визжал, изрезанный лезвиями отточенных пик. Храп лошадиного дыхания, громовой накат железного смерча, топ копыт, как удары в дубовые ворота, наводили ужас на душу, но страха не было, был восторг. Князь, ломая глаза из-под шлема, хотел увидеть и не видел, но угадывал над собою, над своим железным войском иное войско, иных всадников, иного Пожарского, того, что на красном коне, с красным мечом, с обоюдоострым, с лезвиями, горящими как алмазы.
Рой – это не сборище пчел, это существо, со своей волей, со своим веком. Войско – тоже не сборище солдат и командиров. У него, как и у роя, нет мозга, головы нет, но у него есть инстинкты. Инстинкт страха – не погибнуть, инстинкт движения и преодоления – победить. Воеводы и полковники – это всего лишь нервы спины, а вот чья воля движет войском – то один Бог ведает. Ни царь, ни народ той воли не хозяева, но делатели.