Аввакум
Шрифт:
«Хозяин взыграл в Алексеюшке», – из-под ресниц наблюдал за царем Борис Иванович.
– Бог рог бодливому не дает! – сказал вдруг боярин.
Алексей Михайлович остановился на бегу, подцепил пальцами петлю и пуговицу, застегнул. И этот бунтарь! Но лицо у старца было смиренное.
– После многих побед жить бы, Бога славить, а Бог не хочет, чтоб ты душой ленился, посылает тебе испытание. Ты радуйся, Алеша! Живот у тебя откуда-то взялся… Как бы и душа-тростиночка не обросла мякотью.
Алексей Михайлович всплеснул руками, кинулся на пол перед дядькою и расплакался. Ну как в детстве, положа голову на грудь старику. Наконец-то пожалели, поняли!
И уж в другую минуту, как солнце из тучи, глаза сияли, лицо светилось и на челе лежала добрая отеческая забота.
Колокол Ивана Великого взрыдал, бия Москву гулом меди. Народ сбежался на Пожар, как на пожар. Алексей Михайлович вышел из собора Василия Блаженного со всем синклитом, но поднялся на Лобное место один, без бояр, без духовенства. Царя признали не сразу. Царь одеянием далеко виден. Но на этот раз великий государь явился народу в смирном платье. Рубаха, вытканная из конопли, кафтан льняной на шнурках. Сапоги кожаные, неновые, штаны в голенища заправлены, шапку не разглядели, в руке держал.
– Господь Бог за мои грехи наказал воеводу князя Трубецкого. Господи! Господи! Над изменником победы не дал, над гетманом Выговским.
Государь говорил не запинаясь, отделяя слово от слова долгой паузой. Зычноголосые дьяки кричали его слова что было мочи, и ему было страшно слушать эти слова.
– Выговский напустил на наше войско хана, ибо служит сатане. Золота у Выговского нет, платит враг-гетман хану единокровными украинцами, отдавая татарам в рабство не только села, но и города отдает на разграбление… Сплоховали мои воеводы. Хан заманил князя Пожарского в ловушку и погубил. Все войско полегло.
Алексей Михайлович замолчал, ожидая плача и стенаний. Но люди того пуще – не дышали.
– Надеяться нам не на кого! – крикнул государь со слезою, и дьяки прозевали, промолчали, но весь Пожар услышал те слезы. – Защитите Москву и меня, как умеете. Кланяюсь вам! Порадейте во спасение своего дома, во спасение царевича Алексея, царицы с малыми царевнами.
В пояс поклонился. На все четыре стороны. Сошел с Лобного места медленно, медленно, как уплыл. Тотчас поднялись и стали перед народом бояре. Никита Иванович Одоевский сказал покойно и деловито:
– У Казанского собора стоят телеги с заступами, с носилками… Пойдемте земляной город строить!
И пошли. И впереди шел царь. Он и начал первым землю копать. Был день памяти семи отроков эфесских, 4 августа. А 5-го, в предпразднество Преображения Господня, в Москву приехал патриарх Никон.
Преображение! Не преобразит ли Господь гнев государя на государеву милость? Сколько можно держать на человека сердце? Всей распри – напраслина недоброжелателей да бабье шушуканье. Одно смущало святейшего: дьявольским наущением присылал он к царю ярославского дьякона Косьму. Пусть-де великий государь во всех церквах укажет петь молебны о победе над врагами. Косьма ужасался к царю идти, ноги целовал. Пришлось провидцем себя выставить:
– Иди смело, Косьма! Твой приход в Москву подобен приходу Косьмы Минина, а если постраждешь от государева гнева, вот тебе мой венец.
И надел на голову дьякона свою камилавку.
О гордыня! Высоки твои башни, далеко падать на жесткую землю Правды. Молебствовала Москва о победе в тот самый день, 28 июня, когда татары разделывали Семена Петровича Пожарского, как разделывают окорока на погляд дорогим покупателям.
И однако ж Алексей Михайлович не прогневался, прислал тайно в Воскресенский монастырь сокольничего Ярышкина:
– Святейший! Отче! Бегом беги в Москву, ибо татары побили войско Трубецкого и, знать, совсем уж близко.
Остановился Никон на подворье Воскресенского монастыря, на Ильинке. Московское духовенство всполошилось: то ли вперегонки к святейшему мчать, то ли затаиться. Не прибежишь – потеряешь, прибежишь – потеряешь еще скорее. Задача.
И побереглись. Не поехали.
Благословиться пришел один только старец Онисифор.
– Не помнишь меня, святейший?
Никона за единый месяц густо обсыпала седина, даже в брови вплелась… Всматриваясь в лицо инока, щурил глаза и – сдался:
– Не помню.
– Я еще Никодиму Хозъюгскому прислуживал, пустыннику.
Никон сокрушенно покачал головой:
– Прости, отче, и Никодима не помню.
– Ах, Господи! – всплеснул руками, как веточками, Онисифор. – Да ты же не застал Никодима. Преподобный до твоего прихода преставился… А меня ты вспомни! Я тебе пищу носил в пещерку, на речке на Виленьге-то.
– На Виленьге! – изумился Никон и ужаснулся: – Господи! Ведь и Виленьга была. Я про нее, бодрствуя, много лет уж не вспоминал, и во сне не снилась. Онисифор! Золотоголовый монашек! Как же, Господи, позабылось-то?! Все дожди шли, облака-то не то что на деревах, на кустах висели. А ты придешь – вот мне и солнышко.
Обнял старика, позвал в трапезную. Кормил из рук своих, как птицу.
– Из той пещерки молитвы к подножию Господнему долетали. Вот и стал я патриарх. А ныне среди вражды живу. Молитвы мои бьются в тенетах, далеко им до неба. Помолись за меня, Онисифор, на речке нашей жемчужной. Жемчуг-то монахи до сих пор собирают?
– Некому собирать! – Инок, освободясь из рук Никона, выбрался поспешно из-за стола и упал в ноги. – Стар я! Нет мочи в дебрях жить. А монахи из пещерок ушли. Я к тебе два года поспешал. А тебя уж и нету в патриархах.
Никон нахмурился:
– Из Москвы я ушел, не из патриархов. Из патриархов самовольно не уходят, ибо тот грех и отмолить нельзя. Из патриархов – изгоняют… Ну да тебе, старче, про то думать не надо… Посытнее хотел жить, потеплее.
– Посытнее, – признался Онисифор. – Всю жизнь был голоден. От холода кости стреляют. Как стрельнет, так я и закричу. Монахи меня за тот крик хуже собаки били.
– Не о Боге ты думаешь, – сказал Никон. – Себя жалеешь, одного себя любишь. Ну да ладно, коли поеду в Крестный монастырь, так и ты со мной поедешь.