Аввакум
Шрифт:
Умерла царевна Анна 9 мая, на Николу Вешнего.
Мария Ильинична плакала, но сама распределила приезжих боярынь, кому в какую ночь сидеть у гроба.
В первую – княгине Авдотье Семеновне, жене Якова Куденетовича Черкасского, да Алене Васильевне, жене Петра Михайловича Салтыкова. Во вторую – княгине Марье, жене Ивана Алексеевича Воротынского, и вдове Василия Васильевича Бутурлина Настасье Григорьевне, в третью ночь – княгине Авдотье Федоровне, жене Никиты Ивановича Одоевского, да Авдотье Андреевне, жене боярина Василия Ивановича Стрешнева.
В четвертую – Стефаниде Семеновне, вдове боярина Ивана Васильевича Морозова, да Ульяне Осиповне, вдове оружейничего Григория Гавриловича Пушкина.
В пятую – Федосье Прокопьевне, жене Глеба Ивановича Морозова, а с ней Аксинье Матвеевне, жене окольничего Федора Михайловича Ртищева-старшего. Жену младшего Ртищева, с кем государь в детстве рос, – Ульяну – Мария Ильинична назначила на шестую ночь.
На девятый день по смерти царевны Анны к Никону приехал от царя Дементий Башмаков.
Святейший, горюя о преставившейся крестнице, все девять дней жил и молился в скиту.
Башмаков привез от царя красное вино, пшеничную муку, мед, рыбу. Никон потрогал муку на ощупь.
– Хороший помол. На пироги. Мед, чую, липовый, духмяный. Осетры велики, стерляди много. Благодарствую. Да пошлет Господь моему благодетелю по его щедротам.
– Монастырю огород большой пожалован, знаешь ли ты о том? – спросил Башмаков. – Государю про огород ты не писал.
– Я князю Юрию Ивановичу Ромодановскому писал. Он огород пожаловал, ему и спасибо.
– Еще государь велел спросить, кто тебе говорил, что на дорогах заставы и духовным людям в твой монастырь ездить запрещено?
– От кого слышал, не помню. Так ведь заставы-то через каждые десять верст.
– Заставы убраны. Ставили их не ради тебя, святейший, не ради духовных людей, но ради мирских. По воскресеньям да в праздники ленятся в церкви ходить. Отговорку придумали: дескать, к тебе ездили. Ты лучше скажи, зачем анафему говорил митрополиту Питириму? Питирим на Ослю садился по указу великого государя.
– Если крутицкий исполнял указ великого государя, то я великого государя прощаю и благословляю. Только что-то ему уж и сказать ничего нельзя. В древние времена греческим государям даже пустынники писали и государи их слушали.
– При древних греческих василевсах церковь ереси заедали, вот пустынники и обличали еретиков. Ныне ересей, слава Богу, нет и тебе обличать некого.
Никон перекрестился:
– Господь помилуй! Скажи, Башмаков, мы тут как в темной яме живем, какие от воеводы Трубецкого вести, побил он Выговского?
– Князь Алексей Никитич прогнал казаков от Константинова. Теперь вместе с князем Ромодановским под Конотопом стоит.
– Слышал я, будто в Каменец-Подольске собираются воедино: венгерский король Ракоци, молдавский господарь Стефан, турки, татары, все по Киев пойдут помогать Выговскому.
– Ох, святейший! Уж больно много ты знаешь! Я такие тайные вести впервой слышу.
– Коли я про такое ведаю, затворник, а государь не ведает, плохи в царстве дела, – сурово сказал Никон и поклонился иконам. – Довольно о мирском, пошли, дьяк, на панихиду по царевне Анне. Она упросит Господа не оставить ее отца в грядущих испытаниях.
И началось шествие. Хоть и пожиже московских времен, но никоновское. Шли дети боярские с оружием, в монастырских воротах встречали стрельцы с протазанами, человек десять. В монастыре навстречу Никону крестным ходом двинулись монахи и монастырские работники с архимандритом впереди.
Никон повел Башмакова глядеть, как строится Воскресенский собор.
– С кирпичом беда, Дементий! Скажи государю, хочу кирпичный завод устроить. Кирпича нужно много. Миллион хватит ли? Скажи государю, ради Бога, без его помощи собора мне не кончить.
После панихиды по царевне Анне Алексеевне, прощаясь, Никон спохватился:
– Будь милостив, Дементий! Испроси у государя разрешения для меня. Хочу поехать в Крестный монастырь. Поживу в дальней пустыни, помолюсь. Не забудь, Бога ради, моего нижайшего прошения.
– Я – царю слуга. Что ты говорил, то и передам великому государю слово в слово.
Башмаков подошел под патриаршее благословение и поехал себе в Москву, куда Никону путь заказан. Сам на себя тот заказ накликал.
Князь Алексей Никитич Трубецкой сидел на складном стуле под полотняным навесом, со зрительной трубой в правой руке и с четками в левой.
От зноя воздух на лугу дрожал, а вот над Конотопом, за стеной которого вздымались зеленые кущи садов, повисло кудрявое веселое облако. Это облако никуда не двигалось. Город блаженствовал в тени, тогда как воинство князя изжаривалось на июньском солнце.
Уже два месяца с днем стоял Трубецкой под городом, с 19 апреля, ожидая, когда наказной северский гетман полковник Грицко Гуляницкий принесет и положит к его княжеским ножкам, к сему складному стулу бунчук и булаву.
Князь надеялся: казаки оголодают, ведь не осенью начал осаду – весной, когда запасы на исходе. Но Конотоп не голодал. Со стороны города то и дело долетали дразнящие запахи копченостей. В городе разводили свиней, теперь их кололи, а мясо коптили.
Все два месяца князь Алексей Никитич пребывал в пасмурном недовольстве. Киевский воевода вконец заел своими окликами и укорами. Новый гонец прибыл уже с седьмым призывом Шереметева оставить под Конотопом четверть войска, ибо полк Гуляницкого малочислен, и поспешать под Киев, чтобы, соединясь, отразить грозу действительно великую – полки венгров, молдаван, поляков, турок, казачьи полки Выговского, войско крымского хана Магомет Гирея уже на Украине.