Аввакум
Шрифт:
И вот стоял он в монетной кладовой и глазам своим не верил – не пуста! Весь пол мешками заставлен с деньгами, да с какими!
– Откуда у нас столько серебра? – спросил.
Казначей Илья Данилович Милославский самодовольства смирением не покрыл и похвальбы во взорах не умерил:
– Бог посылает, великий государь!
Алексею Михайловичу было не до шуток, поглядел на тестя из-под сдвинутых бровей.
– Великий государь, денежки с Украины привезли. Как ты повелел, так и делается. Наши люди скупают на торгах серебряную монету. И за хлеб, и за медь,
Алексей Михайлович сел на корточки перед приземистыми длинными мешочками денег. Взял круглую аккуратную монету. На одной стороне король с подкрученным усом, на другой стороне львы держат щит с латинским крестом. Попробовал прочитать иноземную надпись.
– Грос… арг… трит…
– Трояк это, – объяснил Милославский. – Сигизмунд ихний, отец нынешнего Яна Казимира. А самого Яна вот грош, вот два гроша. На гроше парсуна, а на двух грошах герб. Я талерам радуюсь. Данцигские, тяжелые. Я настоящее серебро даже по запаху чувствую.
– Экий ты говорун, Илья Данилович. – У царя настроение с непогоды на ведро поменялось. – Покажи мне наши деньги.
Взял медный полтинник и такой же величины ефимок, перечеканенный из талера Брауншвейг-Вольфенбюттеля.
– На нашем царь, конь… Орел ясный, даже когти на лапах видны… Почему же от нашего шарахаются?
– Медь, – вздохнул Илья Данилович. – На Украине за сто медных рублей серебряных дают семьдесят и шестьдесят…
– За вранье палкой огрею! – урезонил казначея Алексей Михайлович. – Пятьдесят уже не дают. Прикажи, Илья Данилович, отсчитать два раза по шесть тысяч. По четыре тысячи медью, по две серебром… И еще пять тысяч. Все серебром.
– Может, хоть тысчонку тоже…
– Все пять… Или уж ладно… Четыре с половиной серебром, а пятьсот медью.
– Для друйского воеводы?
– Был друйский, ныне наместник шацкий и лифляндский. Для Афанасия Лаврентьевича.
– Ох как ты его приваживаешь, великий государь!
– Цена по делам, любовь по верности. – И чтобы погасить в Милославском приступ зависти, обнял тестюшку. – Разве мало тебя жалую, Илья Данилович? Ты – родной человек, ты сам должен приискивать для внука, для Алексея Алексеевича, людей надежных, которые от слова и от царя не отступают, все равно что от Бога. Ордин-Нащокин – слуга. Не мошне своей слуга, а мне, государю. И государству. Не надо ему меди подсыпать. Дай все пять тысяч, и все беленькими.
На Всехсвятском мосту, опасном для езды, начатом еще в 1645 году и так и не достроенном, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин вышел из кибитки. Каменные арки соединить не сумели, прогалы заделали деревом, перекинули настилы, но, не перекрестясь, не сказав «авось», не ездили. Рухнет не рухнет, зато на Москву поглядеть любо. Вся краса перед глазами.
У Афанасия Лаврентьевича всякий раз при встрече со стольным городом грудь сжималась от ничем и никак не объяснимых слез. Господи! Видывал он города, построенные много правильнее Москвы, с соборами, превосходящими православные храмы величием и высотой. Степеннейшие города, знаменитые. И родился не здесь, и жизнь прожил нездешнюю, а поди ж ты! Русское сердце к русскому льнет.
На белом, новом, ночью выпавшем снегу, на серебряном, налитом светом небосводе то ли праздничный сон, то ли явь небывалая.
Белые шатры колоколен от края и до края. Лес Господен. Над рекой белая зубчатая стена с каменными стражами башен. Золотое сиянье на куполах кремлевских соборов. Теремами застроенный Ваганьковский холм, стены Белого города, кремлевская стена с годуновским дворцом, Иван Великий, приказные палаты, за свечкой Москворецкой башни живой наплавной мост, опять стены Белого города, Китай-города. Крыши, как шапки, темное дерево высветлило снегом, изморозью. Покой в небесах, покой на земле, и только кресты горят, тревожа душу: не усни, душа, бодрствуй!
И Афанасий Лаврентьевич, поискав глазами, перекрестился на золотые купола Благовещенского собора.
Нынче он ехал в Москву не только званым гостем, но и хозяином. Своего дома он еще не видел. Место приглядел сын Воин, дом выбирал и покупал комнатный слуга Сильвестр.
Сначала к храму Покрова, а потом уж домой.
Служба уже кончилась, и нищие с паперти ушли. Подал полушку мальчику, деньгу старухе. Поставил свечи перед иконами. Ефимок пожертвовал на храм. И совсем почувствовал себя москвичом.
Выйдя из храма, поглядел, как колышется торжище на Пожаре. Не услышал слов, но уловил музыку речи, все эти веселые выкрики лоточников, беззаботный, незлой перебрех возниц, и в который раз за полчаса потеплел сердцем.
Дом ему понравился с первого взгляда. Каменный, с большой высокой крышей. Шесть окон в ряд на первом этаже, шесть на втором. Крыльцо сбоку, высокое, без затей, на железной двери два стоящих на задних лапах грифона.
В нижнем этаже окна четырехугольные, строгие, верхние – округлые, с кокошниками, в четыре полукольца.
Простора Афанасий Лаврентьевич в доме не нашел, но зато было тепло и уютно. Печи выложены белыми изразцами с зелеными травами, в кабинете стены закрыты тканью нежно-голубой, с серебряными неброскими цветами.
Афанасий Лаврентьевич сразу решил: здесь надо Воину пожить. Уж больно он поляк. Царю иноземное нравится, но ведь меру надо знать. Через край не лей, бухай, да не ухай.
Подумал о Воине, о царе, и внутри начало дрожать, но не от холода или страха. Свершилось! Ум и знание победили тьму и тупость. Царь желает видеть подле себя ученых людей, хочет наполнить Россию вежеством, чтоб за глаза не говорили: царство велико, всего много, вот только уму места не нашлось.
Заготовил Афанасий Лаврентьевич для государя и для Москвы подарок редкий, может, и совсем еще неведомый. Сам же и трепетал, ожидая всеобщего изумления, а может быть, и смеха…
Пока думный дворянин готовился к приему у царя и, опасаясь лишних разговоров о себе, смиренно сидел дома, сметливые люди узнали о его приезде и поспешили показаться новому царскому любимцу. Человек он пусть неродовитый, но если царь любит, то за чинами и поместьями дело не станет.
Первым явился Артамон Матвеев: