Аввакум
Шрифт:
Василий Борисович удивился:
– А какие еще две радости?
– Вторая радость – дети, первая – жизнь.
– Сам придумал или кто надоумил? – спросил Василий Борисович, вычерпывая последнюю ложку из деревянной, расписанной золотыми цветами миски.
– Не знаю, боярин… То – дело всем известное.
– Я бы тебя поваром к себе взял. Давай кашу.
А каши-то, золотой, с коричневой корочкой по краям горшка, так ведь и не удалось отведать.
Сапоги в сенях бух-бух-бух, дверь – грох! И вот он гонец – щеки морозом надранные.
– Боярин, тебе письмо от великого государя!
Василий
Развернул – в глазах потемнело. Указ царя требовал, не медля ни малый час, воротиться в Киев, изготовиться к приходу поляков и татар.
Полетел «белый лебедь» по белому снегу вспять. Снова глядел боярин на убегающую дорогу, но то был иной бег и лет, родная земля охватывала окоемом небесным людей, лошадей, дорогу, лес и не желала отпустить. В сумерках же Василию Борисовичу казалось, что его санки на бесконечной этой дороге похожи на огонь, который загораживают ладонью от дуновений, а может быть, от необъятности мрака. Что-то вещее было в его езде, в этом прерванном на полпути лёте, словно подбили на самом на верху и стрела, угодившая в крыло, – черная.
В каком-то городишке Василия Борисовича нагнал еще один царский гонец. Царь сообщал воеводе, что на Украину вторглись отряды коронного гетмана Станислава Потоцкого, коронного обозного Андрея Потоцкого, коронного писаря Яна Сапеги да тысячи казаков Ивана Выговского. Всего у поляков восемнадцать тысяч солдат, одиннадцать пушек, и еще татары на подмогу поспешают. Польские региментари осадили Могилев, жгут села под Уманью, под Браславлем.
Шереметева разбирала досада: в этом донесении от царя он видел для себя укоризну. Не он, киевский воевода, уведомил Москву об угрозе, а его уведомили из-за тридевяти земель.
Вдруг еще гонец, третий, опять от царя, с письмом, начертанным государевой собственной рукой:
«По изволению Божию посылаем тебе, боярину нашему и воеводе, супругу твою, Прасковью Васильевну, для того, что вас Бог сочетал, а человек да не разлучает. И когда было время, что жить без жены, и то время миновалось, а ныне прииде время, что тебе, боярину нашему и воеводе, жить со своею женою вместе, в любви и в радости, а не в печали».
Письмо привез дьяк Тайного приказа Томила Перфильев. К письму с нежданной радостью о присылке супруги у дьяка тайных дел был для Василия Борисовича еще и устный наитайнейший указ.
– Великий государь велел сказать тебе, боярину и воеводе, чтобы ты собрал большое войско и шел бы на поляков бесстрашно. – Томила Перфильев от важности и тайности сообщения даже глаза на Шереметева не поднимал. – Великий государь Алексей Михайлович сие сам удумал, без боярского приговора, чтоб никто из врагов нечаянно не проведал. Нужно дойти до самой Варшавы, а то и Кракова, а если Бог того не даст, хотя бы и до Львова. И там тебе подписать вечный мир с королем. Побить польское войско должен ты, воевода, крепко и страшно, чтоб поляки сами просили положить конец войне.
– Легко сказать – до Кракова дойти! – изумился Шереметев чрезмерной смелости царского плана. – Поляки хана на меня спустят, ногайских мурз.
– Про то у великого государя думано! – не скрывая неудовольствия, строго сказал дьяк тайных
Шереметев охватил мыслью то, что предстояло ему свершить, и древнее дородство проступило на лице его, сгоняя хандру и раздражение. Царь желал от него дел великих и воистину страшных: быть покорителем Речи Посполитой! Кровь в жилах обновилась за единое мгновение и взыграла, как у застоявшегося коня. Капризный вельможа на глазах дьяка тайных дел обернулся воином белого царя.
– Мечом добудь великому государю вечный мир! – Томила Перфильев сказал это негромко и, помолчав, добавил: – Великий государь за сию службу пожалует тебя, боярина и воеводу, милостями царскими, неизреченными, о которых ты и помыслить не умеешь. – Еще помолчал и закончил с улыбкой: – Царь Алексей Михайлович обо всех нас помнит: к Барятинскому и к Чаадаеву супруги тоже отправлены.
Большая, победоносная война ради мира еще только приготовлялась, а пока о мире хлопотали думные люди.
Посол великого государя лифляндский наместник Ордин-Нащокин съехался в деревне Пегистикиль с комендантом Ревеля Бент-Горном. Для переговоров арендовали крестьянский дом, но это был дом, не изба. Горница с дубовым столом для семейства душ на двадцать. Печь, со стороны горницы белая, нарядная, со стороны очага – кирпичная пещера, с котлом на цепях, с прямою трубой, через которую было видно небо. Уж что в таких котлах варят? Сыр, купальские травы, а может, саму человечину?
Послы сверили свои грамоты и сразу же, без обычных проволочек, приступили к делу. Бент-Горн сообщил: Карл X, король Швеции, желает не перемирия, но мира, вечного, прочного, дружеского. Такой мир был обеспечен Столбовским договором, и от добра добра не ищут. Надо возобновить Столбовский договор.
Афанасий Лаврентьевич выходил из себя раз в пять лет, и не перед чужеземными послами показывать гневливость, но тут не сдержался.
– Что за речи?! – вскочил он на ноги. – Столбовский мир для вас, шведов, – мир, а для нас, русских, – кабала. Швеция на несчастье России нажилась, насильно отторгла от царства, не имевшего царя, древние русские города и земли. В Москве чужие сидели, потому Россия и не могла за свое вступиться! Мне, господин Бент-Горн, стыдно слушать столь откровенно воинственные речи. Коль о мире собрались говорить, так будем говорить о мире.
Ордин-Нащокин спохватился и, обращая свою несдержанность себе же на пользу, резко поменял тон, словно бы подчеркивая, что шумное драчливое прошлое – забыто, а новое – спокойно и несуетно.
– Завоеванных земель великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович не уступит, – сказал он ровным голосом. – Однако если шведская сторона желает вознаграждения, то деньги будут выплачены немедленно. Великий государь, радея о мире, молит Господа Бога, чтобы послал ему дружбу с его величеством Карлом Густавом. Великий государь готов ради дружбы надеть броню и ополчиться на королевских врагов, и прежде всего на Речь Посполитую, которая никому не дает жить в покое.