Аввакум
Шрифт:
– Был царев указ, великий господин, искать слюду в Пустозерске, – ответил Авда. – К нам в Палеостровский монастырь приходили наборщики, но игумен никого им не дал.
– Я, святейший, на реке Протве жил, – ответил Савва, – там немец Акема железные заводы поставил. Надзирателям по тридцать рублей в год платит, а все, кто железо делает, с пуда получают. Мастер – алтын, рабочий – по две копейки, кочегар – одну деньгу.
– А сам железа не варил? – спросил Никон, и взгляд его стал зорок.
– Варил, – сознался Савва.
– Стало быть, отличишь руду от камня?..
– Руду отличу. Потаскал ее на горбу.
– А ты искать руду в Пустозерск не ходил? – спросил Никон Авду.
– Не ходил, великий государь. Богу молился.
– Делами тоже Господу можно угодить, – сказал Никон недовольно. – В Москве не бывали?
– Наш игумен за день до моего ухода с собора воротился, – поспешил выставиться Авда.
– Говори, – сказал Никон, и лицо у него напряглось. – Все говори.
– Греческие митрополиты твое дело, патриарх, хотели решить по 9-му правилу Третьего Вселенского собора, по 16-му правилу Первого Вселенского собора да по 72-му Карфагенского и по 18-му Сардийского соборов. По тем правилам отрекшегося или отошедшего на полгода от епархии архиерея отчуждают от архиерейского сана и от священства. Служить литургию такому запрещено.
Авда замолчал, со страхом воззрясь на Никона, но тот слушал до того покойно, что словно бы и вздремывал.
– Игумен наш говорил, что хитрые греки подали два определения. По одному определению тебя, патриарх, лишали сана и всех твоих вотчин и монастырей, а по другому – одного только престола. Епифаний же Славинецкий подал царю особое мнение: новый патриарх имеет право разрешить тебе архиерействовать в монастыре, а потом этот Епифаний уличил греков в неправде. Они прочитали на соборе из своей книги правило: «Безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства». Епифаний ту книгу смотрел и таких слов в правиле не сыскал. А потому свое согласие на низвержение тебя, Никона, из патриархов взял обратно.
«Не слыхать бы мне всего этого», – подумалось Савве, поглядел на Никона, а тот – спит!
Савва испугался, сейчас их выставят за дверь, и попробуй тогда добиться приема у патриарха.
– Святейший! – воскликнул он в отчаянье. – Я пришел принести тебе вину и покаяться.
– В чем же твоя вина? – открыл глаза Никон.
– Я был прикащиком на Кие-острове.
Глаза у Никона снова стали зоркие.
– Слышал про тебя, прикащик. Много слышал.
Осенил Савву крестным знамением.
– На всенощной о грехах твоих помолимся, а снег сойдет, ты для меня руду поищешь.
Когда выходили от Никона, Авда, будучи невелик ростом, потянулся на носках и шепнул Савве в самое ухо:
– Горе мне, окаянному! Не посмел о Павле спросить.
– Отчего же не посмел?
– Я думал, Никон как царь, а его хоть руками потрогай.
– Коли малодушен, ступай восвояси.
– Пойду, – согласился монашек.
Ночлег им отвели в доме для странников. Положили на лавках. Только Савве ни спать не пришлось, ни с Авдой попрощаться. Подняли среди ночи, повели в патриаршую палату, в домашнюю церковку во имя соловецких чудотворцев.
Горела одна лампадка. Было темно, но тепло. Савва скинул шубу и, не зная, зачем он здесь и куда пошлют, держал ее в руках.
Заскрипели ступени, и с верхнего этажа сошел в церковь сам Никон.
– Помолимся, – сказал он Савве и принялся зажигать свечи перед иконами. Церковка предстала Савве золотой, с узорчатым бронзовым иконостасом, с позлащенными Царскими вратами.
Никон опустился на колени и начал класть поклоны. Савва, не дожидаясь, пока ему укажут, положил на пол шубу, шапку, скинул валенки и, не придвигаясь к иконам, крестился и кланялся, где стоял, шепча: «Господи, помилуй».
Явились ему картины молитвенных радений у старца Капитона, но Савва прогнал их.
Отбивши тысячи две поклонов, Никон пошел в алтарь, облачился и принялся служить всенощную. И было это для Саввы чудом, ибо он, выйдя из тайных скитов, где патриарха называли антихристом, не только видел святейшего от себя в двух шагах, но говорил с ним, молился! Патриарх службы его своей удостоил! Да какой службы! Не той, что для всех, – что для себя и Господа Бога. Исполнясь благодарности, Савва, когда служба кончилась, пал перед Никоном ниц и, плача, просил прощения и просил постричь в монахи.
Никон, разоблачась, посадил его на лавку и сел сам.
– Расскажи о себе.
Савва рассказал.
– Чудны дела Твои, Господи! – удивился Никон. – Ты и дворянин, ты и раб ради жены своей. Мне, патриарху, слуга, и мне же – противник.
– Не противник я, святейший… Постриги меня, хочу быть слугою одного Господа Бога.
– Когда ты рассказывал о жене своей Енафе, – покачал головою Никон, – мне представилось, что она жива, что и сын твой жив. То не было моим желанием, то было свидетельство свыше.
Никон поднялся.
– Будешь до весны псаломщиком в моей домашней церкви. А как сыщешь руду, пошлю тебя жену твою искать. Ее нет среди мертвых. – И указал на дверь в стене: – Здесь каморка. Устрой постель и живи.
Когда Савва шел на Кий-остров, он думал предстать перед народом, которым он помыкал. Хотел покаяться, получить прощение, а если народ пожелает побить его, то и побои протерпеть, ибо заслужил. Но в жизни все устроилось иначе. Жил, не покидая патриарших палат… И уже боялся, что кто-то на Кие узнает его.
Между тем в Москву от Никона воротился стольник Матвей Пушкин. Алексей Михайлович слушал его с Федором Михайловичем Ртищевым да с Борисом Ивановичем Морозовым.
Матвей, румяный, круглолицый, ел голубенькими глазками государя и, вызубрив расспросные речи до буквицы, выпаливал текст, не прилагая к словам ни чувств, ни своего понимания. У него и голос был, как у научившейся говорить галки, громкий, хриплый, без ударений и полутонов.
– «Великому государю от меня всегда благословение, – доносил ответ Никона Пушкин, и как это сделал патриарх, так и он: осенил рукою воздух крестным знамением. – И невозможно рабу не благословлять своего государя. А чтобы без меня поставить нового патриарха – не благословляю. Кому его ставить и кому на него митру положить? Мне митру дали вселенские патриархи, а митрополиту на нового патриарха митры положить невозможно… А я и сам жив, и благодать Святого Духа со мною. Ведь я оставил престол, а архиерейство не оставлял. Государю известно, что я взял с собою саккос и омофор и временем служу литургию для причастия Христовых тайн и за них, государей, Бога молю… Власти же все моего рукоположения, и исповедались они все на постановлении в соборной церкви перед великим государем и передо мною… и подписали своими руками. А когда ставятся, в исповедании своем они проклинают Григория Самвлака, что он при живом митрополите похитил святительский престол. Да архиереи же обещаются на постановлении, чтобы им другого патриарха не хотеть. Как же им новоизбранного патриарха без меня ставить? А если великий государь изволит, велит мне быть в Москве, то я по его, великого государя, указу патриарха поставлю и, приняв от него, государя, милостивое прощение, пойду в монастырь. И которые монастыри я строил, и тех бы монастырей отбирать у меня государь не велел и указал бы от соборной церкви давать часть, чем мне сыту быть».