Багатур
Шрифт:
Девушка похлопала ресницами и губы развела в робкой улыбке.
– Олёной наречена, – сказала она. – Спасибо тебе, ратоборец, 53 что уберёг от лихих людей.
Сердце Олегово дало сбой. Олёна… Алёна…
– А ты б не ходила боле одна по улицам, – проговорил он с хрипотцой в голосе, – знаешь ведь, каково нынче в городе.
Олёна лукаво улыбнулась:
– А ты меня проводи до дому, чтоб одной-то не идти…
И без того большие глаза девушки стали и вовсе огромными. Олег же вздохнул с огорчением.
53
Ратоборец –
– Я бы проводил, да на мне – вона, две сотни мужиков, и всем надо ночлег сыскать, да какую-никакую еду…
– А там есть! – обрадованно сказала Олёна. – Два амбара здоровых стоят, и сена в них навалом – ночью тепло! И поснидать 54 найдём чего. Пойдём!
– Ладно, уговорила.
Сухов с удовольствием подсадил девушку на чалого и повёл коня в поводу. Новики, уже куда более походя на отряд, затопали следом.
«Два здоровых амбара» обнаружились в конце Пасынчей беседы, там, где Ручай перегораживала невысокая плотина и стояла водяная мельница.
54
Поснидать – поужинать.
– Это деды мои построили, – сообщила девушка, – они оба мельниками были…
– Были?
– Сгинули оба лет восемь тому под Галичем. 55 Несчастливый это город для нас – там же и отец мой погиб… Но мельницу я никому не отдала, родни у меня много! Тем и живём – зерном берём с помола али деньгами.
– И амбары твои?
– Мои! – гордо заявила Олёна.
Дом у мельника больше на крепость походил – первый этаж из дикого камня сложен, а второй из дуба рублен. Крыша была, будто чёрной чешуей, выстелена осиновыми пластинами-лемешинами, а высокий частокол замыкал в себе обширный двор, мощённый деревянными плахами. Посторонним вход воспрещён!
55
В 1227 году князь Мстислав Удатный передал Галич королевичу Андрашу, весьма способному правителю, но после смерти Удатного волынский князь Даниил Романович напал на город и развязал долгую и ненужную войну за галицкий престол.
Девушка протянула руки, и Олег с удовольствием снял её с седла.
Олёна перешла улицу, постучалась в соседний дом, пошла теребить своих тётушек, те примчались тут же, засуетились, забегали по двору, разжигая очаги, вытаскивая большие котлы, подняли племяшей, те наносили воды из проруби. Времени совсем немного прошло, а уже потянуло аппетитным варевом – новики задвигались поживее, заходили кругами вокруг бурлящих котлов, потирая руки и нащупывая кленовые ложки, засунутые за голенища «трофейных» сапог, – на месте ли?
Успокоившись за своих, Сухов поднялся в дом, где его встретила Олёна, переодевшаяся в запону 56 василькового цвета. Волосы её были заплетены в косу и убраны под серебряный обруч с качавшимися подвесками-колтами. Раскрасневшаяся девушка оторвалась от плиты, где булькало жаркое в горшке, и показалась Олегу ещё краше, чем была. Сухов не преминул сказать ей об этом. Олёна смутилась, но глаза её засияли радостней.
– Садись, ратоборец, – проговорила она ласково, – сейчас снидать будем.
56
Запона – платье типа сарафана, не сшитое по бокам. Носилось с поясом, поверх рубахи, скреплялось у колен заколкой.
Олег
– Ох и устал я… – признался он.
Сухов сидел, привалясь к стене, и отдыхал душой. Горница была велика, низковатый потолок поддерживался парой витых столбов, а весь угол занимала круглая глиняная печь с дымоходом, выдолбленным из ствола дерева. Рядом, на полицах, сияла медная посуда, начищенная до блеска. Напротив висела большая икона, украшенная вышитым рушником, а пол был застелен дорожками, вязанными из тряпочек.
Углядев бадейку около двери и полотенце-утиральник, висящее на крюке, Олег с сожалением поднялся.
Скинул кольчугу, скинул гамбезон, подозрительно принюхался к рубахе. Омыл лицо, руки, шею. Утёрся, чувствуя, что посвежел, словно зарядился от холодной воды.
Ужин прошёл тихо-мирно, по-семейному. Разомлевший в тепле, осоловевший от вкусной и здоровой пищи, Сухов поднялся по лестнице в горенку, где ему постелила хозяйка. Испытывая блаженство, улёгся.
В темноте блеснули два зелёных глаза.
– Кис-кис-кис! – позвал Олег. Кот в ответ невнятно мурлыкнул, подрал когти о половичок.
Сухов вздохнул. Спать хотелось ужасно, но дрёма вызвала к жизни те мысли, которые спугивал день и дневные заботы, – об усадьбе Мелиссинов, о Наталье и Гелле, о Елене, Алёне, Алёнушке… Как она там, без него? А он как – здесь? Господи ты боже мой, какие ещё «там», какие «здесь»?! Их не пространство разделило, а время! И что? Говорить «тогда» и «сейчас»? Язык не поворачивается…
Умом Олег прекрасно понимал, что с момента их последней встречи с Алёной минуло три века, что всё – потерял он любимую женщину. Расскажут ли ей варяги о том, как пропал супруг в голубом тумане, под сиреневые сполохи? Найдёт ли Елена отчима Наталье? Если хорошо подумать, то сие неважно. В любом случае, даже прапра-правнуки Елены давно уж похоронены. Вернуться бы в Константинополь, глянуть, что с домом, найти бы хоть какие-то следы… Алёнкину могилку… «Да что у него за мысли, в самом деле!» – рассердился Сухов. Могилку… Это умом он хочет поклониться давно усопшей – а ведь ужасно даже представить себе красавицу Елену дряхлой старухой! В чёрном гробу, в белых смертных пеленах… Ужас!
Но душа не верит в эти страшилки. Не принимает жестокую правду. Отрицает, казалось бы, очевидное. А если душа права? Триста лет… Подумаешь, триста! Его вон и через тыщу с лишком перекидывало…
Сухов откинул одеяло и сел. О босые ноги потёрся кот. Машинально почесав у животинки за ухом, Олег стал памятью возвращаться в прошедшее, погружаясь всё глубже и глубже. Кровь тяжко застучала в виски.
…Алёна убегает от него в парк проастия, 57 по аллее к фонтану, что бил посреди круглой полянки, заставленной мраморными статуями. Он бросается искать женщину, но та находится сама – выходит на солнце, нагая и прекрасная, и манит к себе…
57
Проастий – загородное имение.
…Игнатий Фока ширкает метёлкой по плитам подъездной дорожки, смахивая опавшие листья, и громко переговаривается с Ириной. Домоправительница ласково беседует с Фокой, изредка обращаясь к поварёнку, и тогда следует строгий окрик…
…Гелла кормит Наталью, сидя на веранде. Её круглая, загорелая грудь так велика и так упруга, что дитёнку с трудом удаётся обхватить тяжёлую округлость и вжать ладошки в атласную туготу…
Сухов встал и осторожно прошлёпал к двери, боясь отдавить хвост коту. Спустился и вошёл в светёлку Олёны. Перешагнув порог маленькой комнатки, он замер, привыкая к тусклому мерцанию светца, в коем горела лучина.