Бархатный ангел
Шрифт:
— А если кто-нибудь войдет?
— Они могут смотреть, — рычит он. — Весь гребаный мир может смотреть, если захочет. Ни один из них не может удержать меня от тебя.
Он смотрит прямо мне в глаза, когда говорит это. И когда я не могу найти слов, чтобы дать отпор, он знает правду: я хочу этого так же сильно, как и он.
Моя киска болезненно пульсирует, когда он тянется сзади, чтобы расстегнуть бледно-желтое платье, которое на мне. Он сбрасывает его мне с плеч на талию.
Я выхожу из него и поворачиваюсь, чтобы посмотреть
Он долго ничего не говорит. Он просто стоит и смотрит на меня в лифчике и трусиках так, будто требуется целая гребаная армия, чтобы заставить его отвести взгляд.
— Сними лифчик.
Я подчиняюсь без слов. В тот момент, когда моя грудь высвобождается, я смотрю вниз на огромную выпуклость в его штанах. Я сглатываю и стою на месте.
— Трусики тоже.
Я снимаю трусики и бросаю их туда, где лежит мое платье.
Стоять голышом в карнавальном доме из зеркал — наверное, один из самых сюрреалистичных моментов в моей жизни. И все же… я не чувствую себя застенчивой, как я думала.
То, как Исаак смотрит на меня, мешает мне чувствовать что-либо, кроме желания.
— Черт, ты прекрасна, — шепчет он, и слова, кажется, эхом разносятся вокруг нас. — Иди сюда.
Я делаю шаг к нему. А потом мы внезапно достигаем точки — в одно и то же время, как будто мы идеально синхронизированы друг с другом — где вся эта игра ожидания, вся идея терпения и отрицания и промедления, промедления, промедления? Это уже нереально.
Если мы не поглотим друг друга прямо в эту чертову секунду, я не знаю, как я буду жить дальше.
Он хватает меня, переворачивает лицом к зеркалу и освобождает свой член.
Он во мне в мгновение ока, один медленный толчок, который наполняет меня полнее, чем когда-либо прежде. Я кусаю губу, чтобы подавить крик, и кладу руку на зеркало, чтобы не рухнуть под ним.
Я никуда не могу смотреть, потому что я везде. Мы оба везде.
И смотреть, как он трахает меня, — самый сексуальный момент в моей жизни.
Я жадно смотрю, как Исаак начинает трахать меня быстрее. Меня ничем не облегчить. Он трахает меня так, как будто имеет на это полное право, на всю меня. Он трахает меня так, будто это конец света, и у него осталось всего несколько минут.
Его мышцы напрягаются и сокращаются при каждом толчке. Завтра моя задница будет черно-синей, но мне все равно.
Я просто хочу, чтобы он был глубже, глубже, глубже. Я хочу преследовать это чувство, пока оно не рухнет на меня.
Все чувствуется повышенным. Умноженное на два за каждое наше отражение.
Пока не становится слишком много, и я иду, иду…
И тут я слышу шаги.
— Какой-то… чей-то… черт… идет… — Но останавливаться уже поздно. Исаак кончает в меня, и я заканчиваю свой оргазм так же, как и он, брызгая губами и сильно сжимаясь на его члене.
Как только я освобождаюсь, я карабкаюсь к своей одежде.
Тяжело дыша, я хватаю свою одежду и бегу за Исааком на всякий случай.
Я немного расслабляюсь, когда понимаю, что в дверях стоит Богдан.
Я успеваю закрыть еще одну кнопку, прежде чем понимаю, что что-то не так. Его одежда порвана, и у него кровь из руки, ребер, носа, губы. Но все это меркнет по сравнению с выражением его лица — явный гребаный ужас.
— Что случилось? — рычит Исаак.
Он качает головой. — Sobrat, мне очень жаль. Мама была найдена без сознания возле колеса обозрения. Они чертовски прыгнули на меня. И они…
Исаак понимает все, что произошло, на мгновение раньше меня. Он идет вперед двумя яростными шагами. — Богдан, где Джо? Где, черт возьми, моя дочь?
Мне кажется, что мой желудок вот-вот выпадет из моего тела. Чистый ужас, который охватывает меня, настолько силен, что я не чувствую своих конечностей.
— Прости, — снова говорит Богдан. — Они… они забрали ее, Исаак. Они, черт возьми, забрали ее.
36
ИСААК
Тишина оглушает, когда мы возвращаемся в особняк.
Каждый из нас сидит в собственной тишине, каждый саван разного цвета, испорченный разными эмоциями.
Молчание мамы наполнено горем, потерей и оттенком замешательства. Она пришла в себя всего несколько минут назад, пока мы были в дороге. Ее вывели хлороформом.
Они сохранили мускулы для Богдана. Его молчание пропитано сожалением и виной.
Молчание Камилы, с другой стороны, горит тревогой, наполнено страхом, который я чувствую даже на расстоянии между нами.
И мое молчание варится от гнева. Ярость настолько глубокая и неудержимая, что я пытаюсь понять, что с ней делать. Потому что, прежде чем я выплесну свою ярость на Максима, мне нужно выплеснуть ее сейчас — прежде чем я сгорю.
Это самая близкая ситуация, когда я когда-либо подходил к потере контроля.
Это самое близкое к тому, что я когда-либо подходил к тому, чтобы свернуть с дороги и сжечь свою жизнь дотла.
Как-то я позволил себе отвлечься. Максим подскочил и воспользовался.
Я смотрю на своего брата, и он сразу же напрягается. Он знает огонь, бушующий под моими размышлениями.
— Исаак…
— Не надо.
Слово пронзает воздух. Я знаю все, что он собирается сказать, и мне это ни хрена не интересно.
Я не могу заставить себя смотреть на лицо Камилы. Она превратилась в призрака в тот момент, когда Богдан сказал слова, которые прорвали наш маленький пузырь блаженства.
И она не вернется в страну живых в ближайшее время. В последний раз, когда я смотрел на нее, ее глаза были остекленелыми. Она посмотрела в мою сторону, но я знал, что она смотрит сквозь меня, а не на меня.