Бедный Павел. Часть 2
Шрифт:
— Можно мне его на разговор?
— Марков! Подь сюды! — сутулый медленно опустил свой край бревна на лёд, и также медленно побрёл к ним, — Бегом!
— Здравствуй, Стёпа! — десятник отошёл подальше, чтобы не мешать разговору. Марков, не поднимая головы, буркнул:
— Здравствуй, твоё благородие!
— Стёпа, у нас тогда нормально поговорить не получилось. А тут вижу… Стёпа, мы же с тобой друзьями были, воевали вместе, зачем ты меня хотел так? Неужто, всё из-за денег, а? Не верю я, что ты такой человек! — слова давались Зыкову с трудом. На душе накипело, но речи говорить было сложно, горло прямо пережимало горечью. Он не видел бывшего
— Правды хочешь, господин поручик? Правды? — Марков медленно, как во сне, поднял на Зыкова взгляд, полный лютой ненависти, — Ты помнишь, как с женой своей, Евдокией, познакомился?
— Мы через Ржев шли и там я её и встретил!
— Кто тебя там с ней познакомил?
— Степка! Ты что же… — вспомнил, наконец, Иван.
— Любил я её! Мы же в Ржеве уже две недели стояли! Я за ней ухаживал, думал — вот прям сейчас женюсь! А ты!
— Что же ты, Стёпа не сказал? Как же ты это скрывал два года?
— Ты всегда был счастливчиком, Ваня! Будто чертям душу продал! В корпус попал, а сколько не смогли? Я вот всё пытался, но не судьба вышла! Евдокия, как тебя увидела, так сразу ни на кого больше не смотрела! Казначеем тебя в полку выбрали, Раш тебя повышать собирался, вон и Довбыш тебя приметил! Как же тебя ненавижу!
— Стёпа! Как же ты с этим живёшь-то?
— Ненавижу тебя! Думаешь, мне деньги были нужны? Жалования не хватало? Да мне плевать на них было! Я хотел быть лучше тебя! Хоть в этом лучше! А потом шанс выпал вовсе тебя уничтожить! Ты такой весь замечательный, умный, удачливый! Все это видели! И все тебе завидовали! Ты думал, что все тебя любят? А на самом деле тебя же все тебя ненавидели! Кто за тебя на суде вступился? Раш твой и тот от тебя отказался! — Марков злобно захохотал.
— Дурак ты, Стёпа! За меня тогда многие вступились, просто слова их веса не имели! А Раш… Не ожидал я, что он струсит! Верил я ему, как отцу родному! В бою с ним был! Да и с тобой тоже… Ты всё это затеял, оболгал меня тогда! А люди, бывает, верят в худшее.
Но вот ты всё-таки… Я не мог подумать, что у тебя столько грязи на душе, Стёпа! Всё сомневался! А здесь… Зависть тебя съела! Ревность… Да уж, история, достойная пера Шекспира! Ха-ха-ха! — грустно засмеялся Зыков, — Глупец! Ушёл бы ты тогда в другой полк, Стёпа, делал бы карьеру, забыл бы Евдокию, женился бы! А ты всё гниль в сердце растил, все соблазны собрал…
— Да ты святошу всё из себя корчишь!
— Эх. Стёпа! Ничего ты не понял! Я, Стёпа, зла на тебя не держу! Жалко мне тебя!
— Что на каторгу меня отправил — жалко? Что вся жизнь моя сгорела — жалко? — просто зашипел Марков.
— Жалко мне тебя, что ты гниёшь изнутри в своей зависти! — горько скривился Зыков, — Вот и сейчас! Знаешь же, что закончится твоя каторга! Что можешь потом и новую карьеру сделать — мест, где грамотные люди нужны, вокруг множество! Жил бы этим!
— Честь моя порушена! — рванул кафтан на груди каторжник.
— Честь, это да… — ухмыльнулся поручик и тут же резко сказал, — Однако честь родовая порушена, а твоя собственная ещё с тобой! Можешь её заново построить! Или у вас на каторге пример поручика Ратова не знают? Как он теперь в Анадырском остроге воеводит, да Георгия получил? Он-то честь собственную имеет и растит её!
Так ты, наоборот, всё обиды свои воспоминаешь… Вот я всё переживал тогда за жену, за сына. Что моя честь? Как им с этим быть? А у тебя никого нет, так и что же тебе
Только вот тянет тебя вниз грязь. Жалко мне тебя… И, прости меня, Стёпа! За Евдокию прости — не знал я про твою любовь, не видел я её за своею. За остальное тоже прости! Верил я тебе и не смог разглядеть, что грызёт тебя зависть! Не остановил тебя, не подсказал! Прости и прощай, Стёпа! — Зыков резко повернулся и пошагал к своей кибитке, в Ярославле его ждали дела. А Марков стоял и смотрел ему вслед.
Я вернулся в столицу с новыми силами. Самой важной задачей, которую я хотел решить, была ясность в отношениях с Прасковьей. Я чётко для себя определил, что отсутствие взаимопонимания меня не устраивает. Брак наш был не настолько политическим, чтобы я переживал за международные последствия. Платон был готов меня поддержать в случае необходимости принудительного пострижения моей супруги в монахини и отправке её в отдалённый монастырь. Общество тоже вполне приняло бы эту ситуацию, учитывая жестокость Петра, Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны.
Я попробовал было побеседовать с Прасковьей, но разговора не получилось — жена просто устроила истерику и отказалась даже слушать меня. Меня это насторожило, такое поведение было для неё не характерно, открыто ругаться со мной в такой форме она до сей поры не позволяла. Изменение её поведения за время моего отсутствия должно было иметь какое-то объяснение.
Расстроенный я вернулся к текущим делам. Текст манифеста «Об армии и флоте» был согласован, срок солдатской службы был ограничен пятнадцатью годами. Мама была согласна с таким решением, и мы спокойно всё подписали. Публикация этого манифеста, вкупе со вторым «Об орденах», потребует от армии и общества переосмыслить подход к воинской и гражданской службе, что серьёзно займёт их внимание.
Однако, когда ко мне с докладом пришёл Захар, я попросил его взять Великую княжну под плотное наблюдение, я хотел понять причины изменения её поведения — какое-то неприятное чувство было. Захар понимающе кивнул.
Уже на следующий день слуга, подающий мне обед, незаметно шепнул мне, что Захар ждёт меня на кухне. Такие меры предосторожности меня насторожили, но я постарался не подать вида. Спокойно закончил обед, отпустил обедавших со мной Безбородко и Ивана Эйлера, а сам зашёл в поварскую, чтобы поблагодарить за прекрасный обед — я ценил своих чудесных кулинаров, что творили воистину великолепные блюда.
— Ну? — нетерпеливо сказал я Захару, который ждал меня в одиночестве.
— Ваше Императорское Высочество… — начал он, не поднимая на меня глаз.
— Захар! — злость в моём голосе просто звенела.
— Секретарь Ваш…
— Что-о-о?! — заорать мне помешала только вскипевшая ярость, которая перехватила мне горло.
— Прасковья Фёдоровна уединялась с ним за вчерашний день четыре раза и сегодня уже три. Правда, ненадолго — минуты на две.
— Что он? — слова я просто рычал. Надо же, оказывается, я привязался к супруге. Ревность заиграла. Дополнительным грузом ложилось понимание, что Безбородко — один из моих доверенных лиц, от которого я не скрывал почти ничего. Да, он не успел стать мне практически родным человеком, как тот же Эйлер, но всё-таки мой секретарь знал так много, что было немного страшно…