Белая кость
Шрифт:
Наверное, Бекешев был единственным командиром роты в русской армии, который мог встретить своих солдат в одном из опорных пунктов вражеской обороны. В это время ротой командовали его младшие офицеры. Сам же он, переодетый в австрийскую форму, шел вместе с саперами, которые делали проходы в проволочных заграждениях перед атакой, и уползал вперед, исчезая в ночи. Прокрадывался в тыл к австрийцам — вот тогда и пригодились умение носить австрийскую форму, знание языка и боевых уставов. В критический момент, когда цепь русских поднималась в решительную атаку, его солдаты почти наверняка знали, что вражеский пулемет заткнется и можно будет добежать до вражеского окопа живым. А там пехотинцев уже ждет командир их роты, который в состоянии не только уничтожить гранатой пулеметную команду, но и с помощью всего лишь двух немецких пистолетов, в каждом из которых по восемь патронов, удержать позицию. Солдаты знали, что в распоряжении их командира всего лишь минута, даже меньше!.. И потому к окопам буквально летели, не ложились под огнем, не прятались за кочки, не плюхались в воронки…
Трижды он совершал такие подвиги, и… всё оказывалось напрасным. Рота захватывала первую линию обороны с минимальными для такой атаки потерями, врывалась на плечах противника во вторую, атаковала третью… Брала ее! А потом отходила, потому что на флангах атака соседних частей захлебывалась… Слабая русская артиллерия не могла подавить все пулеметные точки противника, и свинцовый град буквально выкашивал людей в серых шинелях. Надо было пятиться назад, чтобы не оказаться в окружении.
Солдаты любили своего командира за справедливость, храбрость, военную грамотность, отсутствие офицерской спесивости, когда на солдат смотрят как на серую скотину, и в то же время втихаря материли его, потому что Бекешев не давал им покоя, когда они неделями закисали в обороне. Если он видел, что по солдату ползают вши и тот ничего не делает, чтобы избавиться от них, он заставлял такого часами двигать ногами, выматывая его, как после многокилометрового марша. И не посачкуешь — унтера для наблюдения за выполнением приказа приставлял! Они поначалу с проклятиями мазали ступни китовым жиром, но быстро заметили, что в роте никто не страдает болезнью «траншейных ног», ставшая бичом сидящей в окопах армии. Он заставлял заполнять пробитые пулями и осколками мешки с песком, ремонтировать деревянные стойки в блиндажах, чистить отхожие места, вести регулярную борьбу с крысами, которые наглели до того, что порой даже спящих солдат атаковывали… В расположении роты воняло вполне терпимо. У него все работали во время сидения в обороне — он находил дело каждому, зная, что безделье убивает дух и расслабляет тело солдата. В его роте были самые глубокие окопы — не канавки, которые легко ровняла с поверхностью вражеская артиллерия. В его роте не было мышиных нор, куда с трудом втискивались солдаты во время обстрела, а были блиндажи, которые могли выдержать близкий разрыв снаряда, и крыша выдерживала. Конечно, от прямого попадания спасения не было — но это обычные издержки войны, над которыми штабс-капитан был не властен и потому просто старался об этом не думать.
Проверяющих из различных штабов водили в расположение его роты.
Он обучал своих солдат умению пользоваться противогазом и доводил их до исступления, требуя автоматизма в надевании масок. Пару раз не выдерживал, и растяпы получали затрещины. Задним числом было стыдно за несдержанность, но офицерский гонор не позволял извиняться. Во время первой в их расположении газовой атаки можно было залюбоваться слаженностью движений солдат, когда по команде ротного они надели маски. Ни один не высунулся из окопа, желая из любопытства посмотреть, что это за газ такой. Не врут ли о его смертельных свойствах? Рота затаилась. Солдаты, подпустив к своим окопам австрийцев почти на бросок гранаты, по сигналу ракеты дружным залпом выкосили неприятеля, который шел в атаку, будучи уверенным, что увидит в русских окопах только трупы с разодранными ногтями глотками и выпученными глазами.
15
На участке его роты появился снайпер. Два прапорщика и три солдата были убиты, пока поняли, в чем дело. Первым делом Бекешев заставил роту закопаться в землю еще глубже. Когда захлюпала под ногами вода, он после крутого разговора с интендантом получил доски. Солдаты стали ходить по деревянным настилам почти в полный рост.
А Бекешев думал, как отомстить. Перископный обзор нейтральной полосы, изрытой воронками, забитой разным хламом и разлагающимися телами, ничего не дал. Штабс-капитан созвал в свой блиндаж «команду Бекешева» на совещание. С ними он безлунной ночью переходил реку и захватывал единственный мост, через который потом переправился весь полк, переползал через линию фронта, громил стоявшую в тылу батарею тяжелых орудий, которая им житья не давала, взрывал склад со снарядами, уничтожал газовое оборудование и «газовиков», вырезал пулеметные расчеты, притаскивал «языков» или штабные карты… Это никак не входило в его прямые обязанности, но закисать в насквозь продымленном от курения папирос и махорки блиндаже и тупо играть с офицерами в карты Дмитрий не мог. За исключением моста, когда он получил прямой приказ обеспечить его сохранность, все остальные вылазки совершались с молчаливого согласия батальонного командира, который высоко ставил своего ротного и знал, что на этом участке у него не будет неприятных неожиданностей. Все члены его команды были унтерами, Георгиевскими кавалерами, полностью верили своему командиру и готовы были исполнить даже грозящий верной смертью приказ. Он знал, что может опереться на каждого из них, как на подпирающую здание колонну.
Долго смолили цигарки, прикидывали так и этак — никто ничего путного не предложил, кроме приманки. Но когда над бруствером неторопливо поплыла офицерская фуражка, снайпер не клюнул. Напрасно самые зоркие через бинокли и перископы до рези в глазах всматривались в ничейную полосу.
А снайпер все кусал и откусывал от роты его солдат, ибо каждый его укус был смертелен. Гибли его солдаты! Гибли не в атаке, не в рукопашной, не в обороне, когда надо останавливать лавину сизых шинелей… Бекешев бесился.
— Я сам пойду на нейтралку, — в конце концов сказал он пластунам.
— Куды вы, вашбродь? — загомонили они. — Ну заляжете… а толку что…
— Он на ночь к своим уходит. Не лежит же он в норе сутками. Если ночью пойду и залягу перед их окопами, увижу его точку. День продержусь, а когда вернусь, мы с ним разберемся. Артиллерию подключим.
— Вашбродь, я пойду… — предложил унтер, у которого на груди тускло сверкали два Георгия.
— Я…
— Лучше я…
— Спасибо, братцы, — прервал их нестройный хор Бекешев. — Но маскируюсь я лучше вас — не спорьте. Вспомните, как в тылу на отдыхе вы на спор искали меня на опушке… Так и не нашли за двадцать минут. Проиграли вы мне тогда четверть хлебной… Не взял я с вас выигрыша — жалею теперь. Пригодилась бы водочка сегодня.
— Так не дожила б она, родимая, до сегодни, — рассмеялись его солдаты.
Когда до рассвета оставался час, он, вымазав лицо и руки сажей, вылез из окопа и мгновенно исчез. Ракеты помогали ему сориентироваться, и Бекешев быстро добрался до середины нейтральной полосы. Теперь надо было затаиться на весь день и увидеть логовище снайпера, куда тот должен прийти на рассвете. Бекешев заполз в воронку, сделал несколько точек обзора, наметил ножом желобок для стока мочи и приготовился к ожиданию. И вдруг при свете очередной ракеты увидел серые, под цвет земли, доски в тридцати-сорока метрах от себя. Под ними зияла черная пустота. «Вот оно, его логово», — возликовал Бекешев. Уж очень ему этого хотелось. Тут же остыл — такая удача только в сказках. Может, и не снайперская точка, даже скорее всего не она, но он-то может там спрятаться и оттуда понаблюдать. Не надо будет, скорчившись, лежать весь день, прованивая собственной мочой. Туда, туда! Встретить его там, если повезет…
Когда добрался до норы и ножом расковырял землю, чтобы влезть внутрь, рассвет уже забрезжил. Ужом втиснулся. Да! Это была позиция снайпера. Можно было встать почти в полный рост. Даже матрасик наличествовал! И на нем лежала саперная лопатка. Бекешев посмотрел в сторону русских окопов — великолепный обзор. Через полчаса все будет как на ладони. Он и сам бы мог с такой позиции спокойно и безнаказанно расстреливать забывших об осторожности. А вот и лаз, по которому он сюда добирается.
Штабс-капитан пополз по узкому тоннелю и очень скоро добрался до конца. Лаз выводил в мелкую балочку. На противоположном склоне чернело отверстие. Через него можно добраться до австрийских окопов — они должны быть совсем недалеко. Снайпер неплохо устроился! Даже днем можно без всякого риска вернуться к своим и отобедать. Сегодня он не отобедает! Бекешев заполз обратно, заложил обзорное отверстие, придав ему прежний вид, и начал лопаткой делать себе нишу, чтобы было где затаиться, когда австриец или венгр подползет к своему матрасику. Земля была сырой и легко поддавалась острому лезвию. Упавшие на землю комья притоптал. Снайпер не должен заметить приготовлений к горячему приему. Все готово… Положил лопатку на место, как она лежала. Теперь только ждать. Встал в нишу и застыл, мысленно перечитывая письма, которые приходили к нему почти каждый день. Писали родные, бывшие курсанты и Караев.
Павел и Ира практически переехали в город. Они с головой окунулись в работу по снабжению армии. Павел размещал военные заказы на небольших предприятиях.
Казалось бы, что для фронта могла сделать лавочка в которой десять-пятнадцать рабочих? Но таких «лавочек» в городе были десятки! А по всей России тысячи… Там ремонтировались и делались винтовки и пулеметы, отливались пули, шилось обмундирование… Где все это было в четырнадцатом, в пятнадцатом, когда солдаты лопатками дрались, ибо не было у них ни винтовок, ни патронов. Когда Бекешев вспоминал начало войны, он зубами скрипел от бессилия. Сейчас войска уже ощутили результаты работы Павла и тысяч ему подобных «земгусар». Бекешев поначалу не понимал, почему офицеры произносили это слово с явным презрением. Ведь эти люди хорошо делали свое дело! Потом дошло, что самый последний фронтовик считает себя важнее самой первой тыловой крысы.
Ира занялась санитарными поездами. Павел писал, что значительную часть доходов от хозяйства она вбухивает в медикаменты и санитарное оборудование и часто приходится сдерживать ее патриотические порывы. С оттенком гордости за жену он отмечал, что Ира оказалась толковее многих мужчин, которые больше занимались политическими интригами. Невестка писала мало, и когда приходило редкое письмо, он всегда вскрывал его первым, наверное зная, что в нем будут только слова о сыне и почти ни о чем другом. По письмам Дмитрий мог проследить, как растет его тезка. Холодом веяло от листочков за ее подписью. Ушла теплота писем первых лет. Да и почему должно быть иначе? Она ж его не любила, и Павел все время с ней. Не надо об Ире думать. Он может вызвать ее образ в памяти — как делал это не раз, но для этого надо побыть одному, что редко случается на фронте… Сейчас он один, но не то время и не то место.