Белая кость
Шрифт:
— Хорошо, оставим… — подполковник при этих словах подумал, что вот за такой тон — и не придерешься — он и не любит штабс-капитана Бекешева. И не только за тон…
— Почему вы, именно вы, штабс-капитан, пошли к снайперу в гости? Что же ваши хваленые унтера? Труса праздновали?
— Не пустил, господин подполковник. Я лучше их, значит, мне и идти…
Бекешева вызвали к командиру полка под вечер на другой день после расправы со снайпером. Тон разговора с подполковником по телефону штабс-капитану не понравился. Комполка так и сказал ему, что он должен ответить за свое фанфаронство, что командир роты не должен шастать по ничейной полосе в поисках снайпера. Подполковник, ярый приверженец устава, не понимал, почему этот молодой офицер сам делает то, что положено делать унтерам-разведчикам. Он знал, что Бекешева готовили к работе в разведке, но, когда из штаба армии пришел запрос на тогда еще поручика, дал ему самую невыгодную характеристику и не поленился позвонить своему приятелю.
«Донесли все же, — думал Бекешев, шагая по тропинке к штабу полка. — А на что ты расчитывал? Что твое мальчишество пройдет незаметно? Да у него в каждой роте свои глаза и уши. Наверное, так по должности положено. Надо думать, что батальонный меня защищал как всегда, потому и вызвали через его голову. A-а, что он со мной сделает? Поорет и обратно отправит. Дальше окопов все равно некуда. Надо молчать и склонять повинную голову. А там видно будет».
Штаб располагался в просторной землянке в девять накатов. Три керосиновых лампы освещали помещение, в котором свободно располагались стол с телефонами и картами, печка со стоящим на ней чайником, кровать, застеленная байковым одеялом, и с подушкой, хоть и с несвежей наволочкой, — но все равно убиться можно от такой роскоши! Тумбочка прикроватная, табуретки, даже полочке с книжками нашлось место.
«Сюда пару окошек добавить, и совсем жилое помещение получится, — подумал Бекешев. С моей конуркой в три слоя мешков не сравнить. Хорошо быть командиром полка. Чего он там пыхтит о субординации? Да если б я третировал своих унтеров как черную кость, прикрыл бы меня Гаврилов своим телом, когда на австрийской батарее мне в спину стреляли? Я ведь в глаза его посмотрел, перед тем как он умер, и не увидел, что он жалеет о сделанном. Всё? Он закончил? Надо поскорее в роту вернуться. Здесь меня даже чаем не напоят. Не по-русски как-то. А мой Авдей уже наверняка ужин смастерил и завернул в несколько газет, чтоб не остыла картошечка. И чайком не ограничился, водчонку-то припас… Сейчас бы стопарик-другой, луковичкой круто посоленной похрумкать и спать завалиться. Хороший у меня денщик, хозяйственный… И смотри ты, не ушел, когда родственника, что при штабе отирался, встретил и тот предложил устроить ему перевод из роты, посулив, что живой-то он точно останется. А Авдей отказался, не бросил меня, хотя я таких гарантий дать никак не могу.
О чем он там еще флямкает? Что-о?! Это я-то не заслужил перевода в штаб батальона? Так вот зачем ты меня вызывал, сволочь толстощекая! Да чтоб тебе крысы обе пятки отгрызли. Чтоб твою землянку поганую двенадцатидюймовый разворотил. Ах ты!…..!…!………….!»
— Буду соблюдать субординацию, господин подполковник. Панибратство искореню, — четко ответил Бекешев. — Разрешите удалиться?
Подполковник критически осмотрел штабс-капитана, ища, к чему еще придраться. Нашел:
— А почему у вас кобура висит не по уставу? И еще расстегнута. Вы что, всегда так ходите?
Бекешев молча передвинул кобуру на уставное место и застегнул.
— Идите, — махнул рукой подполковник. — О вашем повышении поговорим, когда результаты увижу.
«Значит, никогда», — со злостью подумал Бекешев, покидая землянку. Расстегнул кобуру и подвинул ее на прежнее место, которое считал наиболее удобным для выхватывания нагана. Быстро прошел через штабную зону. Машинально отдавал честь офицерам и часовым. Выплевывал им в ответ слова пароля. Кто-то пытался поговорить с ним — Бекешева хорошо знали в полку, и старшие по званию уважали его за храбрость. Им была известна его московская история — выпорхнув из штаба подполковника Никитаева, она передавалась из уст в уста как сага и свидетельство несправедливости жизни. Как можно было такого офицера засунуть в рядовой полк за мелкий проступок! Но сегодня Бекешев был не в настроении болтать. Он извинился, ссылаясь на нехватку времени. Не хотел ни видеть никого, ни разговаривать ни с кем. Обида душила. Решил крепко выпить, когда дойдет до своей роты. Вот этот лесок осталось пройти, и он дома…
Их было трое, лучших полковым разведчиков, отправленных к русским за «языком». Они легко пересекли дырявую линию фронта и затаились в леске в ожидании темноты. Когда наткнулись на провод, не стали его перерезать — с расчетом на телефониста, который придет к месту разрыва связи, но подключились к линии и услышали разговор Бекешева с командиром полка. Один из австрийцев когда-то жил в России и прилично знал русский. О таком «языке» можно было только мечтать. Они дадут понять этим русским свиньям, что не получится у них безнаказанно перерезать горло их товарищу. Они доведут до сведения русских, что их офицер — это сделал
Бекешек услышал быстрые и легкие шаги сзади и, даже не отдавая себе отчета в своих действиях, автоматически присел. Набравший скорость разведчик никак не ожидал, что цель исчезнет в последний момент, когда он уже был в полете, бросившись всем телом на офицера. Ведь тот даже не обернулся. А Бекешев, распрямляясь, вскинул руки вверх и ударил пролетающего над ним разведчика по ногам таким образом, что тот едва успел выставить руки, чтобы не воткнуться головой в землю. Есть две-три секунды! Вот только теперь, повернувшись, увидел совсем рядом еще двоих. В руке одного из них была веревка, второй держал кляп. Они были уверены, что им понадобятся только эти средства. Даже пистолетов не доставали. И оказались перед Бекешевым, как овцы перед волком. Даже понять не успели, что происходит. Штабс-капитан высоко подпрыгнул и выбросил ноги в их направлении в шпагате, который тогда называли смертельным. Оба получили по сокрушающему удару в подбородки и, потеряв по несколько зубов, улеглись рядышком. Дмитрий не стал смотреть на дела ног своих. Приземляясь, он выхватил наган, развернулся и выстрелил с бедра в первого разведчика, уже доставшего свой маузер. Пуля расшибла пистолет, и тот вместе с пальцем австрийца отлетел в сторону. Еще один выстрел — и вторая зарылась в землю перед глазами вскрикнувшего от боли и страха разведчика. Второй раз штабс-капитан выстрелил, чтобы свои поняли: первый не был случайным, надо идти выяснять. Все было сделано по-солдатски решительно и быстро. Но Дмитрий успел все же подумать с гордостью, что Караев и Мусса Алиевич остались бы довольны своим учеником.
17
Когда Бекешев открыл глаза и увидел сначала белое пятно, которое постепенно превращалось в высокий побеленный потолок, он долго не мог понять, куда попал. Такую испытывал слабость, что голову даже не хотелось поворачивать. Потом услышал свое тяжкое дыхание, почувствовал жажду. Перевел глаза вниз: накрыт одеялом, вдалеке ступни его ног. Попробовал подвигать ими. Одеяло колыхнулось. Значит, ноги целы. А как с руками/’ Пошевелил ими — на месте, хотя и трудно двигать. Ну и не надо. Успеется… Так что же с ним было? И что сейчас происходит в мире? Какой год за окном? A-а, шестнадцатый. Или пятнадцатый? Нет! Все же шестнадцатый. Точно. А он — Бекешев Дмитрий Платоныч. Двадцать два года. Уже штабс-капитан. А что еще? О-о! Война идет… он ротой командует… награжден… куда же делся низкий бревенчатый потолок его землянки? Ранен он? Куда? Боли нет… Слабость. Контужен? Что-то не так… Его вши заедали?.. Нет! Вшей было в меру — он следил за собой. Вот оно что — он в ти фу свалился. Точно! Теперь он вспоминает, как скрутило его… жалеющий взгляд Авдея… испуг своих офицеров, которые шарахнулись от него, когда он подошел к ним… Что он им такого сказал, что они так струсили? Да-да… Он ничего такого не сказал, а может, все же сказал — да неважно все!.. Они просто испугались, что он их заразит… Так! И где же он все-таки? Надо повернуть голову. Хватит лентяя праздновать. Или празднуют труса? Да какая к чертям разница!
Бекешев медленно повернул голову сначала направо, потом налево. По обе стороны стояли кровати с лежащими на них больными. Не надо быть Сократом, чтобы догадаться. Это госпиталь. А есть тут кто живой?
— Э-э… — вырвалось у него наконец после некоторого усилия.
Этого оказалась достаточным, чтобы сосед справа повернул к нему голову.
— О! С возвращением вас, — громким голосом, на слух Дмитрия даже слишком громким, произнес он. — А доктор, скептик, утверждал — не жилец: слишком крепок, такой организм к болезням не привык… Сейчас позвоню в колокольчик, и вас напоят и накормят. Небось жрать хотите, как волк зимой?
— И пить, — улыбнулся пересохшими губами Бекешев. — Звоните давайте…
18
— Наскрозь светится! Нет, ты только погляди на него, Дарья Борисовна, наскрозь, — запричитала Марфа, старая дева и их бессменная кухарка, которую Дмитрий помнил с тех пор, как помнил себя.
Бекешев, поддерживаемый братом, медленно спускался с коляски. Все домашние вышли из дома встретить молодого барина, героя войны, приехавшего в отпуск после тяжкой болезни. Он покачнулся, и Ира тут же подхватила его. Благодарно улыбнулся ей, почти равнодушно отметив про себя, что его невестка еще больше похорошела. Мать и отец подошли первыми и обняли его. Долго стояли обнявшись с закрытыми глазами. Отец первым расцепил руки и отошел. Дмитрий заметил, что Платон Павлович вытер подглазье, как будто слезинку смахивал. А у Дарьи Борисовны слезы текли в три ручья.