Белая кость
Шрифт:
А имение легло на плечи Дарьи Борисовны — отец сдал, здоровье его пошатнулось. Мать хочет отвезти его в Питер, показать какому-то столичному светилу. Дмитрий уже написал, чтобы не откладывали, — не хотелось даже думать, что отец может умереть. Пусть едут поскорее! Дарья Борисовна, которая раньше никогда не занималась хозяйством, справлялась. Еще как! Если учесть, что молодых мужиков позабирали в армию и на их места встали старики и женщины!.. А в общем, во всех письмах так или иначе проскальзывало, что никто из них не ожидал такой тяжелой и бесконечной войны.
Капитан Караев потерял полноги и вернулся в Москву. Его нарочито бодрые послания не обманули Дмитрия — он понимал, что капитан никак не мог смириться с инвалидностью. Уныло порадовался, что Караев думает о книге по боевым приемам и систематизирует материал. Его учитель по школе даже нашел себе работу в полиции в уголовном отделе. Сначала разговаривать не хотели с инвалидом, у которого вместо ноги деревяшка, но он быстро доказал фараонам, что протез не помеха в сыскном деле. Когда Дмитрий получит отпуск, обязательно навестит старого друга.
Он тоже часто писал своим. Описывая войну, врал, как правительственный обозреватель, зная точно, что цензура никогда не пропустит ни одного слова правды. Может, правильно наверху поступают, что не пускают истину дальше окопов. Ведь руки опустятся у тех, кто в тылу, — им и так нелегко.
Уже нет на этом свете Жданова, Фадеева, Некрасова и многих других. Они погибли в окопах, попав под огонь тяжелой германской артиллерии, в атаках, когда их посылали на пулеметы, от пуль снайперов, тифа… И никто их них не погиб в тылу врага — они оказались невостребованными в этой войне. Зря их учили премудростям диверсионной работы. Сейчас в этой норе любой из них оказался бы не хуже него. Ему еще повезло, что он дослужился до штабс-капитана и превратил роту в лучшее подразделение в полку.
А может, не убивать его сразу? Сначала допросить? К себе не утащишь — заметят и раскрошат из пулеметов обоих. А если он заорет, или его провожают?.. Ну хорошо, того, кто его провожает, он застрелит. А потом? Наверняка у них пристреляна эта позиция — от него живого места не оставят. Надо уползти, что ли, пока не поздно, и попросить артиллерию накрыть это место, когда снайпер приползет… А то, что он, совсем дурак — будет дожидаться, не заметит, что в стенке появилась ниша? Не крысы же ее сотворили. Вон как бегают по ногам… Везде эти твари. Нет! Надо оставить все эти мысли о допросе, о сопровождающих, о том, как будет выбираться отсюда, о крысах — все это только мешает убийству. Убить эту суку… Пусть знают, что в расположении его роты никакому снайперу спокойное житье не обломится. Ползет? Да!..
Как только голова снайпера поравнялась с сапогами Бекешева, он шагнул из ниши и, сбив с головы фуражку, схватил солдата за волосы, резко заломил ему голову и коротко ударил ножом снизу между подбородком и горлом. На все ушло меньше секунды, австриец звука не успел издать. Тут же потянул его тело внутрь, второй рукой ухватившись за винтовку. Когда втащил мертвеца, сразу поставил его вертикально и прижался к нему, не обращая внимания на кровь, которая тоненьким ручейком стекала по гимнастерке убитого. Он проделал эту операцию на случай, если на другой стороне лаза за снайпером наблюдают сопровождающие. Для них снайпер должен был продолжать двигаться без заминки. Медленно отступил от лаза, подтаскивая повисшее на нем тело в сторону матрасика. Все было тихо — один пришел. Быстро начал раздевать убитого, вертя его не успевшее закоченеть тело. Только когда раздел до белья и начал натягивать его окровавленное обмундирование на себя, присмотрелся к мертвецу. Лет тридцать ему было, лицо как лицо, глаза зеленые. И тут ему в голову пришла шальная мысль: а почему бы не изуродовать это лицо? Выколоть эти глаза, отрезать уши, располосовать щеки… Мертвому все равно, если порезать его на лоскуты, а его солдатам прямая выгода. Пусть они знают, что с русскими в снайперские игры играть не надо. Если сейчас он, переступив через отвращение, это проделает, на участке его роты никаких снайперов больше не будет. Страх не пустит их на ничейную землю.
Он никогда не позволял своим солдатам издеваться над пленными, становился слепым только, когда они отнимали у австрийцев папиросы, сигареты, зажигалки, — это дело святое. Но его солдаты не покушались даже на портсигары, не говоря уже о редких в те годы часах. Бекешев такого рода грабеж пресек сразу и жестко.
Он поднес острие к открытому глазу убитого, зажмурился перед нанесением удара и отвел нож в сторону. Нельзя! На его мнимую лютость австрийцы ответят настоящей. Если они, не приведи Бог, захватят его окопы, в роте никто не выживет. Мстя за своего товарища, они не будут брать пленных. Даже имитация жестокости, кроме вреда, ничего не дает.
А винтовка чудо как хороша. И хороша она прежде всего оптическим прицелом — Цейс классно вооружил своих снайперов. У них вся оптика лучше. А что вообще у немцев хуже? Что?! С кем Россия вступила в драку на свою голову?! С врагом, у которого все вооружение на порядок лучше русского. В его роте немецкие перископы, бинокли, пулемет — какие у немцев пулеметы!.. А чьи самолеты все время над ними летают? Где наши-то, русские? Он разговаривал с одним артиллеристом. Тот только рукой махнул, когда заговорили о пушках… И столько безнадежности было в его жесте, что у Бекешева чуть было слезы не потекли. Обидно. Как обидно за Россию… Нет, он никогда не согласится, что немецкий солдат лучше. Если русского обучить правильно, вдолбить, что поговорка «Где наша не пропадала» дурна, ибо из-за разгильдяйства и расчета на авось «наша» везде пропадала, то лучше русского солдата нет в мире. Неприхотлив, смекалист, упорен в обороне, яростен в атаке… Бекешев знал это по своей роте.
А это что такое? Зарубки! И много. Он потом сосчитает сколько… А вот эти шесть совсем свежие — мои ребята!.. Вот эта последняя — Кузьмин. Вторая с краю — Разуваев. Третья — Лавренов… Каждая зарубка — жизнь человека, которого родила женщина, растила, кормила, лечила, переживала… Человек взрослел, у него были планы, мысли, желания… жена, дети… И вот это все, что от него осталось — зарубка! Оживи сейчас этого мертвеца и спроси, тыча носом в приклад: а это кто? А это… Он же не знает, ему все равно… Но Дмитрий быстро остыл: а разве он не убивал? Уже не сосчитать, скольких он лишил жизни! Какая разница каким способом? Лучше об этом не думать, иначе придется бросить оружие… а у него прав таких нет.
Австрийцы спохватились, когда он уже подполз к своим окопам. Дошло, что это не их снайпер меняет позицию. Ударили пулеметы, застучали винтовочные выстрелы, но Бекешев в несколько прыжков достиг своего окопа, молясь только про себя, чтобы какой-нибудь ретивый идиот, до которого не дошел приказ не стрелять сегодня по одиночкам, не выстрелил в упор в летящего к их окопам «австрийца».
16
— Штабс-капитан, вы знаете, что это такое? — спросил Бекешева подполковник Никитаев, показывая ему жестяную банку с дыркой от пули в середине донышка.
Бекешев присмотрелся.
— Самострел, господин подполковник, — дал он точное определение банке, у которой по краям дырки были видны следы пороха. — Стреляли себе в руку через банку, чтобы порох не попал на рану и пуля не била сильно.
— Все точно. Мы уже оправили голубчика в трибунал. А вы легко догадались. Что? Такое случалось в вашей роте? Я не получал рапорта.
— Раз не получали, значит, не было, господин подполковник, — резко ответил Бекешев. — В моей роте даже дезертиров нет.