Белая кость
Шрифт:
Павел, должна оставаться монархией — иначе погибнет. Помяни мои слова.
— Вот видишь, Дима, с кем поведешься, от того и наберешься: отец в Питер ездил недавно, наслушался своих петербургских друзей. Приехал оттуда реакционер реакционером, — сказал Павел, улыбкой смягчая резкость своих слов. Он обратился к брату, как бы приглашая того в арбитры.
Но Дмитрий только пожал плечами в ответ. Его никогда не интересовали общественные, партийные и классовые склоки. Сколько их разных, всяких… На него при этих разговорах только тоска наваливалась.
— Реакционер, ретроград, — с горечью проговорил Платон Павлович. — Горазды мы ярлыки вешать. Я вот тоже двадцать лет назад… ладно, ладно, Дашенька, не буду…
Он опять повернулся к старшему сыну:
— Но неужели вы не понимаете, что сейчас, в годину испытаний, мы все должны сплотиться вокруг государя?
— Да какого государя? — непочтительно перебил Павел. — Это государь? Это… — он даже затрясся, не желая оскорбить отца грубостью, и Ира, успокаивая, накрыла его руку. — Разве мы не сплотились вокруг него два года назад? Разве Россия не была тогда единой? Но ведь двор противится всем нашим попыткам принять участие в военных усилиях.
Да как тут не расколоться стране? А что делает царь в это время? Пытается умиротворить всех! И вас, и нас, и свою жену… Да у нас настоящего совета министров нет, чехарда министерская — и это сейчас, когда… Неужели он у вас еще пользуется авторитетом? Ну не тянет он, не тянет!.. Мозгов ему не хватает. Упрямства — вагон, а воли царской нет и в помине. Вот и правят у нас немка с Распутиным! Неудачник он, отец!
— Эта немка ненавидит Германию, — парировал отец. — Она ж из Гессена, независимость которого Бисмарк раздавил силой. А вы, либералы, своей бескомпромиссностью страну раздираете… Греете руки на несчастье народа. Вы не о России думаете — вам у кормила власти встать хочется! Вы хуже немцев!..
Павел аж задохнулся от возмущения.
В горячке спора они забыли о Дмитрии. А он смотрел на них и думал, что отец и Павел любят друг друга, — в этом нет сомнения. А если у таких противников нет родственных чувств, и ничего их не связывает? Тогда остается только ненависть друг к другу. Ею заражена вся страна! Пропасть становится настолько широка и глубока, что туда ухнутся не только партии — разного рода либералов, консерваторов, радикалов, умеренных… вся Россия рухнет!
— Вот вы тут перетягиваете веревку власти, а придет Верховенский и ножичком так — чик! — вдруг вступила в разговор Ира, и голос ее был неожиданно резким. Надоел ей перманентный спор отцов и детей. — По натянутому-то легко резать. И полетите вы в грязь со всеми своими склоками… Вот тогда и будет все «сразу», чего вы очень боитесь, Платон Павлович. И вас, и тебя, Павел, первых перебьют! Вас что, Бог разума лишил, что вы спорите из-за власти?
— Я не боюсь Верховенского, — после недолгой паузы ответил Платон Павлович. — У него не будет армии, которая всегда на стороне престола. Армия меня защитит, как сделала это в пятом!
— Нет у тебя армии, отец, — негромко произнес Дмитрий.
Все посмотрели на него.
— Как это нет? А кто же сейчас сражается? Куда же армия подевалась? — усмехнулся Платон Павлович и даже покачал головой: что-то ты, Дима, не то говоришь.
— Твою армию уничтожила немецкая артиллерия, она утопла в Мазурских болотах, замерзла в Карпатах, полегла на полях, идя в бессмысленные лобовые атаки на пулеметы. У тебя нет той армии, которая была оплотом режима и потому спасла трон, вовремя вернувшись с Дальнего Востока. Это была единственная армия в Европе, у которой офицеры и унтера имели боевой опыт. И вот эта армия почти уничтожена. Ее убило бездарное руководство и слабое вооружение.
Он замолчал. Никогда не смог бы так выразиться, не пройдя через ужасы фронта. Эта война изменила его. Дмитрий редко переводил в глагол свои мысли, слывя молчуном среди офицеров, и сейчас был даже удивлен, что так легко нашел рельефные и нужные слова.
Все молчали, и пауза была долгой.
— И что же нас ждет, Дима? — спросила Дарья Борисовна.
— Если проиграем войну — катастрофа. Винить станут правительство. Начать смуту будет очень легко. А в России вместо армии — вооруженные крестьянские орды и люмпены. И возглавит их этот… как его — Верховенский?
— Да, — сказала Ира.
— Вот он придумает какой-либо хлесткий лозунг… не знаю… «землю отдать крестьянам» например, и полетят миллионы голов! Наши головы не уцелеют, это уж точно.
Он налил себе рюмку водки и выпил, никому не предложив присоединиться.
Все смотрели на него, как будто впервые увидели. Дмитрий был младшим в семье, любимцем, но до этого вечера к нему относились как к непоседливому юноше, несмотря на его подвиги и ордена. А сейчас перед ними сидел мужчина. Он вдруг оказался старше их всех, и потому его мысли вслух показались им не только верными, но и пророческими. Это было страшно.
— Я устал, пойду спать. Прошу меня извинить, — Дмитрий встал из-за стола и вышел из комнаты, даже не обернувшись.
— Я бы тоже ушла на его месте. Спорите, спорите… Диме-то это зачем слушать? — закончила разговор Дарья Борисовна.
19
Только на вторую неделю своего отпуска он пришел на конюшню. Головокружения исчезли, как не было. Значит, выздоровел, и пришла пора восстанавливать силу, которую сожрал тиф. Теперь можно оседлать своего киргизца. А до этого он обходил скотный двор стороной — зачем себя расстраивать.
Дмитрий обнял старого, хромоногого от рождения конюха Архипа, который извелся, ожидая, когда же наконец барин пожалует. Неужто не захочет навестить своего верного друга, который никому не дает сесть на себя? Держат-то его только потому, что знают: Акбар ждет своего хозяина. Много коней было продано и просто передано на службу армии, но на киргизца никто не покушался. Это было сродни суеверию — пока конь здесь, ничего с Димой не случится.
Вместе они прошли к стойлу, где стоял Акбар. Конь как будто понял, что наконец-то пришел его час. Вернулся любимый хозяин. Он уже ожидал Дмитрия, просунув широкие ноздри между прутьев решетки. Когда Бекешев приблизился, конь заржал.
— А ко мне всегда жопой встает, когда я подхожу, — умиленно сказал Архип. — А вас сразу признал… Рад-то, рад-то как!..
Дмитрий погладил коня, прижался к его морде лицом, и они постояли в обнимку. Бекешев откинул щеколду и зашел внутрь. Когда снова стал гладить его, Акбар мягко взял руку хозяина зубами.
Архип напрягся. Характер коня он знал — укусит как нечего делать. Но все обошлось.
— Заседлай сегодня, — повернулся к конюху Бекешев. — А завтра уже я.
Он с заметным усилием оседлал Акбара. Архип только головой покачал — раньше-то Дмитрий Платоныч, отталкиваясь от земли, взлетал на коня и стремян не касался. Вот он, тиф… Ну да ничего — оклемается барин. Вон как в седле-то держится, как будто родился в нем. О! Пошел, пошел…