Белая кость
Шрифт:
Дмитрий не часто отваживался спорить с говорливым поручиком, но когда Тухачевский дал нелестное определение русскому народу, назвав его вялым и при этом анархистским и разрушительным, Бекешев не смолчал. Не любил обобщений, считая, что синтез разрушает принцип справедливого подхода к проблеме. Тем более вызывало неприязнь, когда плохо отзывались о русских. Он принимал это как личное оскорбление.
— Поручик, мне не нравится, когда так пренебрежительно говорят о моем народе. Я очень попрошу вас впредь хранить свое мнение при себе. Если вас интересует мое, то могу заметить, что к народу никогда по-человечески не относились, считая его в лучшем случае удобрением для будущей славы
— О! — перебил Дмитрия Тухачевский. — Опять ваш брат. А свои-то мысли у вас есть?
— Мысли-то есть. Я о выводах сейчас, — Бекешев даже не подумал оскорбиться. — Большинство людей, к вашему сведению, своих выводов не делает. Все только заемное — где-то подслушали, что-то прочли… а выдают за свое. И я многое занял у Павла. Но, в отличие от большинства, не скрываю, что это не мое. Так вот! Он говорит, что многие реформы вашего любимого царя оказались губительными для страны. Даже связал их с нашим позором сегодня. Честно признаюсь — не очень понял, но верю ему. Он у меня, как вы уже знаете, экономист.
— Вы не могли бы поподробнее о роли Петра в сегодняшнем позоре? — искренне заинтересовался Тухачевский.
— Попробую, — задумался Бекешев, пытаясь припомнить слова брата. Тогда они звучали убедительно. Вспомнил:
— Вот что он сказал. Не ручаюсь за точность. Петр приписал деревни к чугунолитейным заводам и тем самым лишил хозяев стимула к новшествам. Это понятно?
Поручик коротко подумал и кивнул:
— Нет возражений. Действительно, зачем вводить механизацию, если есть дармовая рабочая сила. Это всё?
— Нет, не всё, — продолжил Бекешев. — А если нет прогресса, говорил мой брат, значит стагнация неизбежна. Таковы законы экономики. И Россия так отстала в тяжелой промышленности, что до сих пор не может ликвидировать разрыв. Пушек у нас не хватает из-за Петра! Я вам точно передал слова брата. А если уж вернуться к теме народа, то я уверен, что, не насилуя его, можно достичь большего. Дайте ему нормальные условия. В нашем имении не было ни одного случая, чтобы сознательно что-либо сломали. Мы хорошо платили своим работникам, кормили от пуза, лечили заболевших, и люди отвечали добром на добро. Имение наше процветает. Мы в губернии — как оазис в пустыне. Вокруг нас помещики разоряются. Вот неплохо было бы опыт моего брата на всю Россию… Тогда не сидели б мы с вами в плену.
— Народу все равно нужен деспот, иначе он пойдет вразнос. И дело не в русских, но в природе любой нации! Я, в отличие от вас, читал Макиавелли — в его бессмертном труде о том же.
— Вы хотите диктатуру в России? — Бекешев, смутно ощущая правоту поручика, не знал, как возразить. В армии должно быть единоначалие — тут никаких споров быть не может. Но страна — не армия!
— Да! Я считаю, что моей родине всегда будет нужен диктатор. Без него она развалится опять же в силу качеств русского народа, пусть вам не нравятся мои слова.
— Знаете, поручик, диктатор прикончит вас первым делом, потому что увидит в вас соперника в борьбе за власть. Для таких, как вы, диктатор — это катастрофа.
На эти слова Тухачевский только загадочно усмехнулся, как бы давая понять, что не так-то легко с ним справиться.
О чем бы ни говорили офицеры, согласия между ними не было. Бекешев увидел в поручике талантливого и беспринципного человека, которого ничто не остановит, если надо победить. Когда речь идет о сражении, можно как-то оправдать жестокость в бою, но, когда во имя победы надо сознательно уничто жить мирных жителей, с таким подходом Дмитрий никак не мог согласиться.
Вечерами,
Единственное, в чем они сходились, так это в отношении к побегу. Оба мечтали вырваться из лагеря и вернуться в Россию, в русскую армию. За Тухачевским уже тянулась слава беглеца, и этот лагерь был для него третьим. Бекешев же знал, что, если он сбежит, это будет его первый и последний побег.
Однажды в ясный летний день офицеры устроили соревнование по борьбе. На лужайке образовали круг из зрителей, охрана тоже подошла, и каждый желающий по очереди вставал в круг, чтобы помериться силой с победителем предыдущей пары. Тухачевский побеждал всех подряд. Он был в ударе и не ощущал усталости. Против него никто не мог устоять больше одной-двух минут. Стоило ему обхватить противника за пояс, как исход схватки был предрешен. Бросивший ему вызов обязательно летел на землю.
Бекешев стоял среди зрителей и машинально регистрировал удачные приемы или ошибки при их исполнении. Ничего не мог с собой поделать — Мусса Алиевич приучил его анализировать любую борьбу или драку. Не важно, сам ли он дрался или был праздным наблюдателем, как сейчас.
— Силен, — восхищенно произнес стоявший рядом подполковник. — Он, пожалуй, будет самым сильным в нашем лагере. Наверняка скоро в побег пойдет.
— Да, пожалуй, — согласился с ним Бекешев. Ему не нравился триумф сокамерника, но разрушать представление окружающих о нем не хотелось.
— Штабс-капитан, — услышал он, когда уже развернулся, чтобы уйти. — Как насчет побороться? Или вы так же сильны в борьбе, как и в словесных поединках?
Дмитрий повернулся. Все смотрели на него. Два офицера, которые знали его по службе, улыбнулись. Об умении Бекешева драться в полку ходили легенды.
Первая родилась, когда Бекешев был еще поручиком и командовал взводом. Его роту атаковали австрийцы, и во время боя ее командир был убит. Авст рийцы ворвались в окопы, и рукопашная постепенно стала перерастать в резню. Австрийцы давили численностью. Взвод Бекешева был в резерве, и он, не дождавшись условленного приказа командира роты, взял на себя риск самостоятельных действий — повел своих солдат на выручку. Они пришли вовремя. И вот тут солдаты и офицеры увидели, на что способен поручик Бекешев, вооруженный саперной лопаткой и наганом. Он ворвался в ряды австрийцев, подобно закрученному мастерской рукой шару, который одним ударом сбивает все кегли. Солдаты его взвода были поражены буквально выкошенной полосой, оставшейся после одного только прохода поручика через ряды австрийцев. Дмитрий дрался, сохраняя ясную голову, успевая не только отбивать атаки врага, но и наносить смертельные удары. Ему совершенно не приходило в голову, что это его Тулон или Аркольский мост. Не до того было! Он просто сражался за свою жизнь и жизни своих солдат. Когда австрийцы дрогнули под его смертоносным напором и штыковым ударом его взвода, он принял на себя командование ротой, и положение было восстановлено. В рассказах солдат и младших офицеров о той рукопашной он вырос до масштабов Ильи Муромца.