Белая сорока
Шрифт:
— Что с вами? — раздалось за мною. Это был Богданов.
Я махнул рукой и сказал, что не нашел с теткой Настей общего языка. Он рассмеялся:
— Спорить со старой бабой даже черту не под силу. Пойдемте-ка лучше к нам. По радио передают, что гитлеровцы в Берлине проводят массовые аресты коммунистов. Пойдемте, послушаем.
Да, коричневая чума расползалась по Германии, и об этом сейчас говорили по радио. Напряженная политическая ситуация затмила остальные дела. В Германии росла опасность для всей Европы. Здесь, в тихом доме лесничего, мы обсуждали это событие, не питая иллюзий насчет того, что выкормыши самых реакционных кругов немецких империалистов и монополистов остановятся на полпути. Прусский милитаризм и тевтонская заносчивость «сверхчеловека» начинали свое кровавое дело, и Гитлер был его исполнителем.
Мы так внимательно слушали радио, что не заметили стука в дверь. Вошла тетка Настя и сообщила, что нас спрашивают два представителя органов государственной безопасности.
— Здравствуйте, товарищи, — входя в комнату, приветствовал нас один из них, а второй лишь молча поклонился. — Вы нас звали, вот и мы.
Старший, Усов, был начальником, младший, Рожков, — следователем.
Богданов рассказывал, что произошло, Рожков записывал, а Усов как бы безразлично смотрел на потолок, где блестела электрическая люстра. Когда Богданов закончил, Курилов встал, вынул из кармана и положил на стол пряжку с оторванным куском ремня.
— Это потерял убийца, — выразительно заявил он.
— Скажем пока — преступник, доктор Хельмиг еще не умер, — мягко возразил Усов. — Где вы это нашли, товарищ?
— На том месте, откуда он стрелял. Очевидно, спешил скорее удрать и не заметил, как у него лопнул ремень от брюк.
— Смотрите, какой Шерлок Холмс! — засмеялся Богданов. — Нам об этом ни слова…
— Пряжка есть, дело за малостью — ее владельцем, — под общий смех заявил Шервиц.
— Лучше что-то, чем ничего, — впервые заговорил Рожков.
Пряжка пошла по рукам, и хоть ничего в ней не было особенного, каждый ее внимательно рассмотрел. Усов попросил всех рассказать, кто что знает. Когда очередь дошла до меня, я рассказал обо всем, что произошло прошлой ночью, не забыв упомянуть и о странном, на мой взгляд, поведении тетки Насти.
— Вот и прекрасно, — сказал Усов. — Вы не могли бы позвать вашу домработницу, товарищ Богданов?
Через минуту лесничий вернулся с теткой Настей. Она остановилась у двери и только после приглашения прошла в комнату, чтобы сесть на стул.
— Ваше имя?
— Анастасия Конрадовна Блохина, — едва слышно выдохнула старуха.
— Знаете немецкий язык? — не глядя, спросил Рожков.
Тетя Настя удивленно взметнула на него глаза и не ответила. Рожков повторил вопрос, пристально уставившись на нее.
— Когда-то… немного… знала, — заикаясь, ответила старуха.
— А сейчас уже не знаете? — спросил Усов.
— Сейчас? — протянула она.
— Да, да, вчера или сегодня вы не говорили по-немецки? — настаивал Рожков.
— Как вы так можете думать, товарищ начальник? — испуганно спросила тетя Настя.
— Именно так, как говорю, и удивляюсь, почему вы не отвечаете. Ведь нет ничего плохого поговорить по-немецки, например, с гостем, который приехал на охоту, — сказал Рожков.
— Да, ничего нет плохого… Но почему вы об этом спрашиваете?
— Из любопытства. Я видел на кухне молитвенник — немецкий. Вы, очевидно, евангелистка и, насколько мне известно, родились в Риге, до замужества носили фамилию Крюгер. Ваш отец из прибалтийских немцев, а мать русская.
Тетка оцепенела. Она впилась глазами в Рожкова, словно хотела прочесть на его лице больше, чем он сказал.
— У вас здесь есть родственники? — спросил Рожков, склонившись над своей тетрадью.
— Е… есть… племянник, Аркадий Аркадьевич…
— …Блохин, — спокойно продолжал Рожков.
Мой удивленный взгляд встретился с таким же взглядом Курилова. Потом я повернулся к хозяйке дома, и она, предчувствуя мой вопрос, молча кивнула: да, это так.
— А теперь расскажите, что произошло вчера ночью, — спросил Усов.
— Произошло? — вновь по привычке повторила она, словно не зная, что ответить. Казалось, она злится. Лишь после некоторого колебания сказала:
— Ничего не знаю. Слышала только, что кто-то вышел из дома. Разбудил меня скрип, пошла посмотреть. Никого не увидела и подумала: кто-то вышел из дому и оставил двери открытыми. Вот я их и закрыла…
— Кто на ночь закрывал дверь? — спросил Усов.
— Я закрывал, — отозвался Богданов. — Остальные уже спали.
— Вот и прекрасно, — похвалил Усов. — Значит, потом кто-то их снова открыл. Это были вы, товарищ? — указал он на меня.
— Возможно, — сказал я. — Не исключено, однако, что до меня уже кто-то выходил из дому…
— Не исключено, совсем не исключено, — поддержал меня Усов. Он молча встал и подошел к окну, потом сказал:
— Кто же мог до вас выйти из дома?
— Кто-нибудь из нас, — ответил я, пожав плечами.
— Вот и прекрасно, кто же?
Однако на его вопрос все ответили отрицательно; получалось, таким образом, что я был единственным, кто той ночью выходил из дома.
— Мне бы хотелось осмотреть комнату, в которой спал доктор Хельмиг, — заявил Усов, и Богданов увел его вместе с Рожковым. Они довольно долго не возвращались, и тогда тетка Настя нарушила тишину:
— Человек должен бояться с кем-нибудь поговорить…
— Почему? — спросил ее Шервиц по-немецки, и она ответила ему на этом же языке чисто, без акцента:
— А что этот долговязый записывал? Что я говорила с доктором Хельмигом по-немецки? Нашел, чему удивляться…
— Это и меня удивило, — сказал инженер. — Я ведь тоже немец, но со мною вы говорили по-русски. Почему?
— Не знаю, — нерешительно произнесла тетка Настя, — наверно, мне показалось, что он плохо говорит по-русски…