Белая западинка. Судьба степного орла
Шрифт:
— Будет нам от дяди Толи, вот увидите, — не без основания тревожился Николай. — Не потерпит он этакую заплатку на своих угодьях. Вручную заставит косить.
И дядя Толя в самом деле, когда вечером принимал работу, густо покраснел и опросил сердито, в повышенном тоне:
— А это что за безобразие?! Косилкой в поле не попали? Косари, называется!
— Это мы, дядя Толя… — не особенно храбро объяснил Вася. — Там гнездо. Перепёлка на яйцах сидит. Это мы для неё… Мы столько сена в лесной полосе накосим.
— А–а-а! — сразу
Вместе с Пал Палычем и Жучкой мы наведались к перепёлке недели через две. Гнездо — ямка в земле, устланная травинками, соломкой и пёрышками, — было пустым. Только скорлупки с тёмными пестринками говорили о том, что все кончилось благополучно. Где-то в безопасном месте нашд перепёлка пасла свой выводок.
Жучка, подняв морду, поглядывала на Пал Палыча, виляла хвостом и улыбалась.
ВОЗДУШНЫЕ ПИРАТЫ
Почему-то укоренился предрассудок, что пчеловодство — это удел стариков: книги населены старыми пасечниками, на картинках около ульев всегда седобородые старцы в соломенных брылях. Кажется, один только донской писатель Владимир Фоменко нарушил эту вздорную традицию и создал обаятельный образ молодого, весёлого, очень дельного пасечника.
Я вспомнил об этом сейчас не случайно. Когда подошло время ответить самому себе на вопрос «кем быть?», в нашем классе вспыхнул горячий спор о том, интересно ли, не смешно ли стать пчеловодом?
Спор этот возник после того, как Пал Палыч затеял в классе разговор о пчеле. По его словам выходило, что в ближайшее время пчела совершит настоящий переворот во многих разделах науки об охране человеческого здоровья. Оказывается, пчелиный улей — это настоящая фармацевтическая фабрика с тонкой биохимией, какая пока ещё недоступна ни одному аппарату, созданному руками человека.
— Все, что связано с пчелой, —убеждённо говорил Пал Палыч, — мёд, воск, пчелиный яд, пчелиный клей, так называемая перга (пыльцевые «хлебцы»), особенно маточное молочко, —во многих весьма серьёзных случаях является для человека могучим целебным средством.
Пал Палыч глубоко и искренне огорчался тем, что пчеловодства у нас на Дону развивается плохо.
— Можно подумать, — убеждал он нас, —что такие великолепные медоносы, как подсолнечник, эспарцет, акация, цветы фруктовых деревьев, заполонили не наши степи! Берите колхозное пчеловодство в свои молодые руки, — призывал он нас, —возродите его былую славу, и за труды ваши вам будет благодарность от людей.
И именно наш класс подарил колхозу стойкое звено хороших пчеловодов.
Как раз в первые годы работы у молодых пчеловодов случилась беда. В самый разгар взятка по неведомой причине начали сильно умаляться пчелиные семьи. Из улья вылетал в понедельник в лес — работать на цветущих акациях — шумный рой, а к концу недели от него почти ничего не оставалось.
Ребята приехали за советом к районному пчеловоду, а тот оказался на совещании в областном городе. Зашли они навестить меня в редакции, рассказали о своём горе, и решили мы ехать к Пал Палычу.
— Прямо не знаю, ребята, чем помочь, — озабоченно и честно сказал Пал Палыч. — Наверное, надо вам не полениться и к Тихону Спиридоновичу съездить. Уж лучше его никто не разберётся в вашей беде.
Я очень обрадовался этому совету Пал Палыча. Дело в том, что Тихон Спиридонович — мой добрый знакомый, старичок–лесовичок.
Дружба наша завязалась давно и крепко при таких неожиданных обстоятельствах, которые остаются в памяти на всю жизнь.
По газетным заботам я побывал у табунщиков на отдалённой точке конного завода и пешком торопился домой. Человеку, не шагавшему знойным летом в степи, не понять, как в ней бывает знойно, душно и тяжко. Нещадно палит солнце с пустого разомлевшего неба. Ни голосов птичьих не слышно, ни кузнечики не стрекочут… И не верится, что есть на свете густые, тенистые леса, где под деревьями, сомкнувшими кроны, полутемно и прохладно и легко дышится воздухом, настоенном на запахах свежей и влажной зелени.
Но как ни жарко, как ни хочется поскорее домой, а невозможно устоять перед соблазном и не посмотреть окрест с высокого кургана. Он чуть в стороне — ну, полкилометра, может быть, — высится вековечным стражем степного покоя. К тому же на кургане сторожевая вышка.
Была не была! Полчаса потеряю, зато на мир посмотрю чуть ли не с высоты птичьего полёта. Свернул я в сторону кургана, забрался на вышку — и глазам не поверил: в замаскированной степной ровностью глубокой ложбине, как густой зелёный остров посреди пожухлой выгоревшей травы, виднелся весёлый тенистый лесок.
Я забыл и про жару, и про усталость. Пошёл, ещё больше удаляясь от дома, к таинственному леску, к зеленой сказке. Может, там что неожиданное откроется? И по мере того как приближался я к ложбине, росло моё удивление. Не лесок, а дремучий лес! Настоящее Берендеево царство в степном травяном море. Столетние белоствольные тополя выходили к самому краю ложбины. Узорные листья могучих деревьев — серебристо–мохнатые с испода и глянцевито–зеленые с лица— легко шелестели, колеблемые ветром. Гибкие отпрыски густой зарослью обступили старые деревья. Свежие побеги так плотно захватили землю, что сквозь них трудно было продираться. А продираться надо: мне казалась, что на противоположном склоне ложбины, за серебристыми тополями, темнеют литые стволы дубов.
Сквозь молодую тополевую поросль я пробивался к темневшему впереди дубняку, а в невидимой вышине на разные голоса — то грустные, то весёлые — гомонили непуганые птицы…
Как и положено в хорошей сказке, в лесу, привалившись к старому дубу, дремал старичок–лесовичок. Правда, по виду он был человеком вполне современным. Ни посконных портов на нем, ни лаптей, ни поярковой шляпы пирожком, ни традиционной бороды. Одет нормально, по летнему ассортименту промтоварного сельмага: прохладный парусиновый пиджак, такие же брюки, на ногах чешские босоножки, на голове синтетическая гэдээровская шляпа с лентой и неширокими полями. И весь он — краснолицый, чисто выбритый, плотный, как тот дубок, у которого дремал.