Бельский: Опричник
Шрифт:
Русские же ратники уже серчать начали на долгое безделие татар.
— Иль не решаются. Глядишь, не попрут, а поворотят морды коней в степь?
— Держи карман шире. За наживой пришли, разве остепенятся, не награбив добра и не захватив полона?
— Так видят же китаи! Вон их сколько. Побоятся, что не одолеть.
— Им китаи видятся пустыми. Даже пушки упрятаны до времени. Вот и примут их за обманные.
— Оно, конечно, так, но все же…
Прервался этот вялый разговор протяжным завыванием басовитых карнаев. Подхриповатым, но далеко слышным.
— Ишь ты. Встрепенулись!
Но сиди до команды тихо, не смея даже размять ноги, распрямившись. Даже на подводы не моги взобраться, которые не только поддирают китаи, но и служат удобным местом для стрельбы рушницами из бойниц, когда же татары полезут на сами китаи, ловчее рубить, стоя на бричках, с плеча боевыми топорами, мечами, но особенно встречать шестоперами. Но готовиться к этому еще рано. Вот когда ударит набатный полковой барабан, тогда можно и поплевать на ладони. А набат утихнет лишь тогда, как им объяснили воевода и подтвердили десятники, когда татарва, хотя и увидят ощетинившиеся стены китай-городов, остановить бешеный бег коней уже не смогут. Но прежде полкового прозвучит колокольный набат со звонницы Даниловского монастыря.
Прошло немного времени, и тугой удар колокола разнесся по полю, как бы повиснув над китай-городами. Запаливай, значит, пушкари запальные факелы, сыпь порох на полки. Самопальники тоже готовь рушницы. Остальным — натягивать болты на самострелы, пока что не особенно шевелясь. Жди удара полкового набатного барабана.
Вот долгожданный барабанный бас. Изготавливайся, стало быть, окончательно. Чтобы по второму удару не замешкаться с залпом.
Хорошо бы еще под копыта коней триболы разбросать, смешать бы передовых в кучу неразборную, а уж по ней — залп; но воеводы не решились на такое, ибо когда из китай-городов выскочет конница рубить сбившихся в толпу татарских ратников после залпов, свои же кони могут наступать на триболы, и удар ослабнет.
Резон, конечно, в этом есть, но можно было предусмотреть проходы, обозначенные, узнаваемыми лишь для своих вехами.
Жаль, умная мысля, как часто бывает, приходит опосля. Гулко ухают один за другим полковые набаты, и тут же — залп. Один за другим. И в грозный крик «Ур! Ур! Ур!» вплелось истошное ржание раненых коней. Из скачущих в первых рядах добрая треть барахтается на земле, а дико несущуюся лаву не сдержать: кони более чем всадники охвачены неизъяснимым порывом, и даже железные удила им не власть, они даже не чувствуют раздирающего губы в кровь железа, несутся вперед, перемахивая через упавших на землю коней, и лишь тогда скачущий конь может упасть, если наткнется на пытающегося подняться подранка. Тогда куча-мала увеличивается и становится непреодолимой — новые кони на земле со сломанными шеями, с придавленными седоками.
Еще один удар набата — еще один залп; еще один удар — еще залп. А в подмогу пушкам китай-городов бьют тяжелые со стен монастырских, и ядра их, перелетая первые ряды, падают в середину атакующих, создавая и там завалы коней и всадников.
— Что ж, пора, видно, за мечи? — вроде бы сам у себя вопрошает князь Мстиславский и сам же отвечает: — Да, в самый раз. Пока не пришли в себя крымцы.
Сигнал музыкантам, и взвизгнули игриво сопелки, весело подхватили их мелкие барабаны рассыпной дробью, необычно бодро зазвучали волынки, хоть в пляс пускайся.
И ведь верно: на смертельный пляс зовет музыка.
В один миг отворены ворота китай-города главного стана, и пошла русская конная рать лихо врубаться в смешавшиеся ряды ворога. Следом пешцы твердой поступью шагают на смертный бой.
Примеру Большого полка тут же последовали и другие полки. Сеча началась сразу перед каждым китай-городом.
Богдан поднялся на наблюдательную вышку, оглядеть поле боя. Не сплошная сеча, а разорванная на части. Напротив каждого китай-города свой обособленный бой. Но везде, похоже, преимущество русских ратников — татары не из трусливых, к тому же, ловко владеют своими кривыми саблями. Сеча, похоже, перерастает в тягучую и не остановится до самой до темноты.
«Повторить то, что я сделал под Молодью? — подумал оружничий, глядя на развевающийся ханский стяг у шатра в самом центре Поклонной горы. — Захватить знамя — половина победы!»
Он даже мысленно проскакал по самому удобному, как ему виделось, пути: в обход Новодевичьего монастыря к Щукинской пойме, оттуда и налететь нежданно-негаданно.
Вполне исполнимо, если Годунов согласится отдать под его руку свой резерв.
Бельский даже хотел было спуститься с вышки и поспешить в Даниловский монастырь, но что-то остановило его, и он стал прикидывать, нужна ли подобная затея?
Исход удара с тыла не обязательно будет успешным. Тогда, под Молодью, он поспешил помочь дружине князя Воротынского, и за неудачу не мог отвечать головой, теперь же он сам поведет ратников. Верно, отборных храбрецов, но и ханская гвардия не менее храбра и ловка. Тогда, под Молодью, он видел, как бились гвардейцы, оберегая своего хана, и если бы Девлет-Гирей сам не струсил, еще не ясно, чем бы закончился тот дерзкий налет. Пришлось бы, вполне возможно, принять геройскую смерть.
А сейчас ему, Бельскому, только того и не хватало, чтобы сложить свою буйну головушку. Его жизнь теперь не принадлежит ему одному, но в первую очередь царевичу Дмитрию. Взявшись за великое дело, поистине державное, можно ли, нужно ли рисковать необдуманно, только лишь геройства ради. Да и что даст его подвиг, если даже окончится он удачей? Борис победу над крымцами преподнесет царю Федору Ивановичу как свою заслугу, и вся слава достанется тому, кто сохранял свою драгоценную жизнь за каменными стенами монастыря. Так нужно ли ради чужой славы рисковать своей головой? Глупо. Очень глупо. Тем более, что татары, если даже одолеют вот в этой сече, дальше Москвы не двинутся, побоясь подхода новых русских полков. А Москва — не держава. Ее заново отстроят, укрепив более надежными стенами, ее населят, и через год-другой жизнь в ней пойдет прежней чередой. Что же касается царевича Дмитрия, тут все куда как серьезней и значимей.
«Овчинка не стоит выделки».
И еще одна угодливая подсказка в оправдание малодушия: Годунов не даст ему ратников. Даже половины не даст. Не станет он своими руками открывать ему дверь к славе, но, главное, не даст потому, что никакой не резерв в Даниловском монастыре, а его личная охрана. Наподобие ханской гвардии, что на Поклонной горе.
Час от часу сеча все более распадалась на отдельные рваные куски, и стало заметно как и русские, и татары заметно устали, рубились вяло, но ни одна сторона fie собиралась отступать. Тут бы ввести в бой свежие силы, чтобы переломить ход сражения, но ни хан не решался отпустить от себя свою гвардию, ни Годунов свою. А специального резерва у Мстиславского не было, да и откуда ему было его взять: наскребли по сусекам все, что могли.
Но вот, когда уже завечерело, отворились ворота Белого города, и несколько тысяч москвичей-добровольцев, получившие доспехи в царской Оружейной палате, вступили в сражение. Сразу же наметился перелом, хотя татары и не запаниковали, но духом они упали основательно, русские же мечебитцы взбодрились. Напор их стал более дерзким — крымские тумены редели более, чем русские полки, к тому же татары во множестве оказывались плененными. И не простые бойцы, а знатные мурзы, сотники и даже тысячники. Едва не захватили царевича Бахты-Гирея, тяжелораненного, но телохранители, окружив плотным кольцом, вынесли его с поля боя. Однако, слух о ранении царевича стал быстро распространяться среди крымцев, и они вовсе упали духом. Вот-вот должен был наступить перелом, но солнце уже закатывалось, и татары рубились из последних сил, уповая на неумолимо приближающуюся ночь.