Берег мародеров
Шрифт:
Артиллеристы с проворством обезьян ринулись в рубку. Щелкнул затвор люка, и над нашими головами застучали башмаки. Взревел один дизель, и, когда нос корабля вгрызся в волны, вся лодка задрожала.
Орудийные расчеты уже должны были быть на местах. Над головой слышался плеск водоворотов, и я подумал, что вода захлестывает палубу, из-за чего повышается остойчивость лодки. После повреждения правого гребного вала скорость лодки на поверхности упала, по расчетам Большого Логана, с 18 до 9 или 10 узлов. Скорость же торпедного катера превышала 40 узлов. Ждать нам пришлось недолго: в машинном отделении звякнул звонок, все настырнее стучал единственный двигатель. Корпус, казалось, задрожал и задребезжал, шум стоял невероятный. Вдруг раздался взрыв, и мы едва устояли на ногах. У меня мелькнула мысль, что в лодку угодила торпеда. Едва я обрел устойчивость, как взрыв повторился и до меня дошло, что это стреляет кормовое орудие. Значит, торпедный катер все-таки заметил нас и мы ввязались в бой!
Совершенно невозможно понять, какие надежды обуревали меня в последующие минуты. Я был раздираем инстинктом самосохранения и чувством, которое считал чувством долга. Два эти ощущения совершенно непримиримы. Однако я отчетливо помню все возрастающий ужас при мысли о том, что окажусь запертым и задохнусь в этой чертовой немецкой посудине. Надо признать, что к концу боя эта мысль овладела мною целиком. Вероятно, я пребывал в жалком состоянии, ибо я только и помню, что нес какую-то бессвязную чепуху, а Логан, чтобы не дать мне совершенно рехнуться, тряс меня так сильно, что у меня клацали зубы.
Это были мои самые неприятные переживания, а со стороны зрелище, видимо, было просто отвратительное. Как это ни странно, впоследствии я не боялся снова ступать на борт подлодки. Наверное, эти 20 минут вышибли из меня весь страх смерти от удушья. В противоположность мне Логан, пока шел бой, сохранял полное спокойствие, хотя и сказал мне впоследствии, что никогда раньше не бывал на подводной лодке. В последней войне он служил на минных тральщиках и патрульных судах, а потом на противолодочных кораблях-ловушках. Вот и весь его опыт борьбы с подлодками.
Я плохо помню этот бой. Отчетливо врезались в память лишь стук двигателя, который, казалось, прошивал меня с головы до ног, сквозняк из открытого люка рубки, непрерывный орудийный огонь и мой ужас. Помню, что через несколько минут после начала сражения кормовое орудие прекратило пальбу. Но артиллеристы оставались на местах, а минут через десять открыло огонь носовое орудие, и в тот же миг командир приказал лечь право руля на восемь румбов.
Кажется, эта его команда и доконала меня, так как я был уверен, что она означает лишь одно – в нас пустили торпеду.
Впоследствии из разговоров офицеров и матросов я узнал, что мы всплыли примерно в полумиле от Каэрлеон-Коува, который лежит сразу же за Кэджуитом к востоку. Торпедный катер все еще был напротив Кэджуита, но через несколько секунд его прожектор засек нашу подлодку. Прожектор на катере сразу же погасили. Объясняя впоследствии свои действия штурману, командир сказал, что гул двигателей торпедного катера был отчетливо слышен из рубки и заглушал рев мотора подлодки. Был отдан приказ включить лодочный прожектор, и как только он выхватил из тьмы атакующий катер, кормовое орудие открыло огонь.
Потом лодка пошла почти точно на восток, преследуемая торпедным катером. Выстрелив, орудийный расчет зарегистрировал прямое попадание в торпедный катер, он изменил курс и вскоре скрылся из виду. Тогда подлодка развернулась на 16 румбов и возвратилась по своему прежнему курсу в надежде оторваться от торпедного катера, если тот еще был боеспособен.
О том, что произошло на самом деле, я узнал несколько месяцев спустя из разговора с пограничником, который был на борту торпедного катера. Выйдя за пределы досягаемости прожектора немецкой лодки, катер лег в дрейф и прислушался к стуку ее мотора. Как и ожидалось, подлодка погасила прожектор и легла на обратный курс. Облака к тому времени поредели, появилась довольно бледная молодая луна. Когда лодка приблизилась, катерники дали малый ход, двигатели работали еле слышно, и двинулись между лодкой и берегом, надеясь, что на фоне утесов катера не будет заметно. Эта идея сработала так успешно, что в конечном счете они вышли на огневую позицию и выпустили свою торпеду, прежде чем их обнаружили. Командир лодки сначала увидел торпеду и только потом – сам катер: след от торпеды струился в лунном свете серебристой полосой. Тогда и был отдан приказ отвернуть на восемь румбов. Одновременно лодочный прожектор нащупал катер, и носовое орудие открыло огонь. Когда субмарина легла на новый курс, пальбу продолжало кормовое орудие. Торпеда, очевидно, едва не задела борт лодки.
На этот раз орудийный расчет почти сразу же определил дистанцию, и их третий снаряд разорвался за кормой катера, серьезно повредив двигатели и ранив одного матроса. Одновременно немецкий дозорный по левому борту сообщил, что видит слева по ходу какое-то судно. Он разглядел лишь белую пену. У форштевня, но командир различил через бинокль силуэт эсминца, спешившего на всех парах к месту сражения.
Сидя в лодке, мы слышали, как выкрикивались приказы, потом по палубным пластинам над нашими головами затопали матросские ботинки. Подводники повалили в рубку, люк задраили, через несколько секунд я пережил второе срочное погружение за ночь.
На этот раз, однако, мы были достаточно Далеко от берега, и командир мог полностью Довериться картам. Дно, очевидно, было песчаное, погружались мы без дифферента, и лодка медленно легла на грунт. Почти целый час до нас доносились противные бухающие разрывы глубинных бомб, но они рвались далеко от нас. Мы приготовились к долгой отсидке.
Это и развеяло мои страхи. Время притупляет чувства, и в конце концов я сел играть в карты. То, что командир, который, само собой, был настроен по отношению к нам не слишком дружелюбно, позволил пленным заняться карточной игрой, может показаться невероятным. По-моему, причиной всему был мой страх. Это чувство заразительно, и в жаркие минуты на борту подлодки его надо избегать любой ценой.
Партия в покер, которую мы затеяли, наверное, была рекордной по продолжительности. Она началась в три часа ночи и шла с перерывами почти до следующей полуночи. Мы то сидели, то полулежали на койках, а столом нам служил упаковочный ящик с камбуза. Лампочка, горевшая в проходе как раз над нами, почти не освещала койки, где царила полутьма, в которой невозможно было разглядеть лица, и даже когда матросы наклонялись вперед, чтобы положить карты, свет озарял только их макушки. В моей памяти запечатлелась четкая картина: контраст между головой Логана и головами игравших с ним немцев. Его шевелюра вздымалась огромной копной и вкупе с бородой придавала ему дикий вид. У немцев, напротив, головы были коротко острижены, и даже те из моряков, на ком были засаленные робы, умудрялись выглядеть вполне прилично.
Большую часть времени с нами играл штурман, бывший одновременно переводчиком. По указке Логана я делал вид, что не понимаю ни слова по-немецки, и это притворство впоследствии сослужило нам добрую службу. К нам то и дело присоединялись разные члены команды. Они любезно меняли нам деньги по туристскому курсу. Спать, похоже, никому не хотелось.
Однако сразу после завтрака я почувствовал сонливость. Нам подали прессованную ветчину и крутые яйца. Какое-то время я никак не мог включиться в игру, а вот Большой Логан, наоборот, оставался бодрым. Невзирая на языковый барьер, у него как будто установились приятельские отношения с партнерами, и даже не верилось, что нашей жизни продолжает грозить опасность. Собственно говоря, атмосфера стала до того дружественной, что, слушая голос Большого Логана, гулко отдававшийся в ушах, я ловил себя на мысли, что никак не могу поверить, будто сижу не в кэджуитской пивнушке.