Бессмертный избранный
Шрифт:
— Ты так покорна ее воле, — говорит Серпетис, и я не знаю, кого он имеет в виду — Энефрет или Инетис. — Ты покинула свой дом и просто пошла за ней. Цилиолис — брат Инетис, но ты им никто, и все же ты идешь с ними и делаешь то, что они говорят, потому что так повелела Энефрет. Л’Афалия предана Энефрет безоговорочно, но это другая преданность, это преданность раба и слуги. Но ты… Почему ты не стала бороться, Унна? Тебе придется уйти из Асморанты, скитаться, пока ребенок не вырастет. Ты не рождена слугой, так почему ты служишь?
Он никогда еще не говорил со мной так открыто. И все же вопросы эти — не обо
— Да, я служу ей, хоть иногда мне кажется, что это просто сон, — говорю я, размазывая мазь по ране и накрывая чистой повязкой. — Кажется, ничего этого не было. Она появилась, дала нам указания и исчезла, а мы отчего-то вдруг должны исполнять ее волю. Но потом… И дело даже не в ее знаке.
Я поднимаю голову, когда он ничего не говорит, и вижу, что Серпетис пристально на меня смотрит.
— Продолжай.
— Тебе будет трудно это понять. — Я пожимаю плечами. — Ты привык жить без магии. Всегда надеяться только на себя. На свою силу — а не на силу воды, воздуха, крови. На оружие, пусть и заряженное заклинанием. У меня все не так. Я родилась в деревне, мои родители бедны и нездоровы из-за шмису и вони смердящих болот. Кем я была без магии? Еще одна девчонка из Шембучени, да еще и с… — я запинаюсь, — со шрамом через все лицо.
Серпетис смотрит прямо на мой шрам, и я пытаюсь выдержать этот взгляд, но не могу.
— Магические способности дали мне шанс стать хоть кем-то, — говорю я, отводя взгляд. — Я умела лечить, заговаривать, хотела стать Мастером и сама учить магии. Когда магия ушла, я… я словно потеряла все, что имела. Я обладала силой — а стала бессильна. Вернулась к той девчонке из Шембучени, которая не обладает ни красотой, ни умом. — Я накладываю последний слой повязки и закрепляю ее, чтобы она не развязалась. Я рассказала ему о своих чувствах так просто и так много. Но вовремя остановилась, чтобы не рассказать главного. Я поднимаю взгляд — он все еще внимательно смотрит на меня. — Энефрет дает мне возможность коснуться той магии, что у меня была. Иногда мне почти кажется, что я могу колдовать. У меня все равно ничего больше не осталось, — заканчиваю я неловко, и пододвигаю к себе таз, куда уже накидана куча грязных повязок, давая понять, что сказала все.
Серпетис задумчиво трогает повязку; он, похоже, тоже не знает, что сказать.
— Я расскажу Глее. Она осмотрит тебя потом.
— У того парня, умершего, было то же самое? — спрашивает он.
— Да. Только рана была укушенная. Потому я и осматривала тебя в тот раз.
— Тогда зачем еще один осмотр? Вы ведь не знаете, как это лечить. Займитесь теми, кого еще можно спасти.
Я поднимаюсь, сжимая снова задрожавшие руки. Зачем он так говорит? Неужели мы спасли его с поля боя только чтобы смотреть, как он умирает от неизвестной заразы? Я вспоминаю глаза Глеи, повторяющей «хотя бы густокровье, хотя бы чары», и чувствую, как затуманивают зрение
— Он умер быстро?
— Глея сказала, во сне, — сглотнув, говорю я.
— Хорошо. — Я все еще стою у его лежака, и теперь в голосе Серпетиса прорезывается нетерпение. — Иди же.
— Мы постараемся тебе помочь, — говорю я.
— Мне не нужна ваша помощь. Считай, это приказ, что тебе приказывает син-фиоарна. То же я скажу и Глее. Оставьте меня в покое и занимайтесь другими ранеными. Иди же.
И я ухожу, заливаясь слезами.
Ночь проходит спокойно и тихо, если не считать бреда вояки, которому Цилиолис отрезал ногу.
Наутро в палатке оказывается еще четверо умерших, и двое из них не были укушены. К полудню к ним добавляются еще шесть человек, среди которых — тот бредивший ночью вояка. В лагере поднимается самая настоящая паника. Спокойны лишь два человека: Серпетис, стоящий на пороге смерти, и Инетис, которая сегодня спит особенно долго и громко, завернувшись в одеяло с головой.
А я горько плачу на своей жесткой подстилке, хоть и понимаю, что мои слезы никому не нужны.
42. ВОИН
Скороход едва дышит, и, кажется, даже сам воздух вокруг него горяч и полон нетерпения. Я сижу у очага и слушаю, как сугрисы клянут, на чем свет стоит, погоду, лошадей, побережников и шмису. Их осталось четверо — трое уехали, двое лежат при смерти в палатке лекарок, и, похоже, уже сегодня умрут. Оставшиеся сбежали бы, если бы могли, но бежать уже некуда.
Скороход рассказывает о том, что видел и слышал на краю линии сражений — там, где войска Асморанты ведут упорные бои с армией побережников. Снежная буря заставила его остановиться, а затем повернуть назад. Его лошадь понесла, упала, сломала ногу — и ему пришлось оставить ее в снежной долине, наполненной воем ветра и скрежетом зубов невидимого врага. Он едва избежал встречи с отрядом побережников, ведущих зеленокожих людей перед собой — и клялся, что зеленокожие сидели на цепи, как преданные собаки.
До Шина он не добрался.
— Они идут сюда, — говорит скороход, выпивая поданную ему кружку с теплым супом одним глотком. Берет ложку и начинает зачерпывать со дна фуфр и суповину. Он проголодался и устал, но он не выполнил приказ, и это его гнетет. — Я прошел мимо одной деревни в нескольких мересах отсюда. Она пуста. Жители ушли. Не знаю, как с другими. Их некому останавливать.
— Если они идут сюда, нам нужно уйти в лес, — говорит один из сугрисов, и словно в ответ на его слова полог откидывается, и в палатку входит Инетис. Окидывает меня взглядом, в котором сквозит полнейшее безразличие и поворачивается к сугрисам, поддерживая рукой тяжелый живот.
Заметив ее, сугрисы замолкают.
За сегодня я узнал много нового о правительнице Асморанты. Я услышал от напуганных воинов, что Инетис появилась вместе со своим сыном словно ниоткуда в пяти шагах от лагеря. Что появившаяся вместе Унна держала меня за руку и плакала — а ведь мгновение назад снежное поле было пустым на мерес вокруг. Что странная женщина, не похожая на женщин Асморанты, прибыла вместе с правительницей — и что она не говорит по-нашему, но понимает все до единого слова и кожа ее холодна как лед. Что, войдя в палатку сугрисов в первый день, правительница осветила ее золотистым светом, льющимся из ее глаз.