Бета-самец

Гуцко Денис Александрович

— Саша, — сказала совсем тихо. — Спасибо тебе.

Догнал ее на ступеньках.

— Сейчас, Анечка, сейчас. Ну, хоть немного.

Отпускал и через секунду снова ловил, сгребал в охапку неспокойное, томящееся под одеждой женское тело.

— Сейчас.

Губы, поцелуй которых легок и уклончив. Руки, обвившие ему шею.

Девчонки-старшеклассницы закричали им из сквера: «Ай-яй-яй! Как не стыдно!» — а потом тянули ободряющим хором: «Ооо-ооо».

— Пойдем, Саша. Скорей.

— Сегодня моя очередь, — сказала она, толкнув его на кровать.

Разделась и, потуже стягивая волосы заколкой, села ему на грудь.

Шалел моментально, когда она улыбалась вот так — с нетерпеливым предвкушением.

Сережа,

перечеркнутый черной ленточкой над ухом, — вон он, внизу, на подоконнике. Тут как тут. Выглядывает из-за гардины.

«Такие дела, чувак… Не знаю, как оно тебе оттуда. Думай что хочешь. Да, наверное, грех. Но я такой чистоты звенящей давно не испытывал…»

Топилин не хотел слушать про Сергея. Но она все-таки рассказала.

Окончил любореченский архитектурный, по специальности не работал. Сначала места не нашел, потом увлекся рекламой. Десять лет проработал дизайнером. Придумывал рекламу. От одиночных билбордов в жанре «Заходите, и будет вам счастье» до масштабных рекламных кампаний. Любил свое дело. Увлекался, горел. Особенно вначале. Всегда старался придумать что-нибудь остроумное. Небывалое. Дома был скучноват, обидчив, зато на работе — креативный, светлый человек. Клиенты со вкусом его ценили. Вначале. Не любил дубоголовых заказчиков, которым как ни втолковывай, ни за что не поймут. Тех, для кого придуман закадровый смех. Когда-то он мог от них отказываться. Начальство когда-то позволяло ему такие вольности. Он был звезда. Мог сам решать, брать ли ему заказ. Много зарабатывал вначале. Мечтали скопить на квартиру. Постепенно все изменилось. Платить стали меньше. Рекламное остроумие Сергея как-то вдруг оказалось не у дел. Все хотели теперь «что-нибудь пообычней». Даже многие из старых любимых клиентов просили: «Только без зауми, Сережа, сегодня это не в тему». Начальство стало строже. От звездности не осталось и следа. Сергей переживал. Сменил несколько агентств. Везде скандалил, начал грубить клиентам, потом начальству. Семья поползла по швам. Постоянные обиды. Мелочные вспышки. Невнятные примирения. Сын устал от всего этого и перебрался в общежитие при Академии футбола. Пять тысяч коменданту в карман, ежемесячно. Владику нужна спокойная обстановка. У него режим. Владик с шести лет занимается футболом, собирается стать профессионалом. Вдвоем с Сергеем стало совсем уж мертво. Если бы он просил помочь. Но он не просил. Только смотрел тоскливо. Часто в чем-нибудь обвинял. Потом, не посоветовавшись, тайком, снял со счета все, что было, что копили на ипотечный взнос, — и запустил собственный журнал. Назвал его «Купон». Вышел один номер. На второй рекламы уже не набралось. Полтора года, как Сергей перебрался жить на дачу в «Яблоневых зорях». Улица Окраинная. Домик с сараем и видом на степь, за которой казармы и вертолетное поле. Не объявлялся подолгу, не звонил. И она не искала встреч. Приходил иногда. Похудевший, мрачный. С потухшим взглядом. Говорил, что начал новую жизнь. С ней ругался реже. Тупорылые времена ругал. Дурацкий Любореченск. Дурацкую страну. А потом попал под машину.

— И еще эти психи вокруг.

— Психи?

— Соседи, — Анна округло повела рукой. — Софья Петровна…

— А как же супчик? Сю-сю-мусю…

— А так. Водяное перемирие. Думаю, пока сорок дней не прошли. Ненавидит меня. А Сергея любила. Сорок дней пройдет, закончится перемирие, Софочка мне задаст.

И куда подевалась ее обычная молчаливость? Долго ждала, когда можно будет выговориться. Дождалась вот.

— Он тут у многих любимчиком был. Умел с ними ладить. Не знаю… я не научилась.

Топилин слушал ее вполуха. Ему было о чем подумать и помимо Сережи.

В какой-то момент слова у Анны исчерпались.

— Почему так долго не разводились? — решил все-таки спросить.

Долго молчала.

— У него ведь и так было — всюду провал. Сбежал. Мучился. И тут еще последнюю ниточку оборвать.

— Надо же…

— Что?

— Этим разве еще живут?

— Чем?

— Жалостью.

— Ну, как живут… перебиваются…

Она поднялась, чтобы поправить подушку. Он нырнул ей под руки — и все снова завертелось, и

они влипли друг в друга, торопясь так неистово, будто их вот-вот растащат по углам: не сметь!

20

Отец трусливо отрицал. Говорил, что согрешил разве что в мыслях своих, но вовремя остановился. Из-за чего у Зинаиды и случился припадок. Объяснил ей по-хорошему. Кто ж знал, что она нездорова.

Он так испугался, был подавлен случившимся.

Мама делала вид, что ему верит.

Отец:

— Мариша, этого не было. Клянусь.

Мама:

— Хорошо. Не было. Не клянись ежеминутно.

Отец:

— Да, признаюсь, чуть не поддался. Черная полоса. Этот бедлам, передряги в театре, Суровегин этот. Такое давление… Сволочь Суровегин… Не помню, ну, может, мы поцеловались несколько раз…

Мама:

— С Суровегиным?

Папа:

— Марина, пожалуйста! Не надо втирать меня в асфальт… Нет, втирай, если хочешь, но… Это все, Марина, больше не было ничего. Ни разу.

Мама:

— Я же сказала, Гриша, я тебе верю.

Отец:

— Но тогда зачем?! Зачем ты теперь тащишь ее в нашу жизнь? Зачем ты ездишь к ней?

Мама молча идет к двери.

Папа (хватая ее за руки):

— Давай я выйду на людей, попрошу, чтобы к ней было особое отношение.

Мама:

— Ты выходил. На людей. Просил.

Папа:

— Давай я попробую перевести ее в лучшее место.

Мама:

— Ты пробовал.

Папа:

— Слушай! Но это…

Мама (очень тихо):

— Гриша, я, кажется, все тебе объяснила. Дело не в тебе. И не в ней. Дело во мне. Я — понимаешь, я — не могу бросить живого человека в таком состоянии. В таком месте.

Отец (отпуская мамины руки):

— Но это невозможно! Это же черт знает что!

Мама молчит.

Отец:

— Так ведь можно… Ведь каждого не вытащишь, Марина.

Мама (отворачиваясь к стене):

— Каждого — нет. Так она и не каждая. Я знаю ее слишком подробно. Как она начинает пришепетывать, когда волнуется. Как наблюдает за своей рукой, когда режет ножом: достаточно ли элегантно. Любит все делать элегантно. Старается. Поэтому жуткая копуша. Как разглядывает пятачок возле себя, прежде чем выйти из-за стола… будто боится в яму ступить…

Отец (поднимая ладонь к маминым губам):

— Марина! Подумай хорошенько.

Мама (опуская его руку):

— Гриша, я не смогу переступить… Прости. Я понимаю цену.

Долгое время я считал, что мама сделала это исключительно из жалости к недотепе Зине, которую угораздило влюбиться в ее мужа. Искушение жалостью наверняка было мучительно для мамы. Со временем я стал осторожно допускать, что ею могла руководить еще и месть. Изощренная и тотальная: мама не стала бы размениваться по мелочам. Вот тебе твоя любовница-калека под бок — живи и мучайся, гад.

Не пришлось бы даже ничего изобретать. Все можно было подглядеть в соседнем переулке. В котором жил Петя, мой ровесник. Петя не ходил и не говорил, только мычал. Инвалид детства. Летом его вывозили в каталке во двор, под навес, и он сидел там часами, а вокруг прогуливались куры, поклевывая блики на спицах колес. Изредка Светлана, Петина мать, катала Петю по близлежащим улочкам, стирая платком слюну с его обнесенного красными прыщами подбородка. Каждый год пятого сентября, в день рождения Пети, она одевала сына в костюм и везла к соседскому дому, через дорогу наискосок. Ставила каталку, садилась рядом на лавку и просиживала так несколько часов, лузгая семечки и стреляя у прохожих сигареты. В этом доме жила врач, которая приехала по вызову, когда Светлана рожала. Ехала «скорая» долго, роды уже начались. Это была одна из первых рабочих смен молодой фельдшерицы Насти. Только после училища, а старшего в смену не дали: штат не укомплектован. Одна. Сказали: если что, вызывай другую бригаду. Но она не вызвала. Поздно было вызывать. Роженица орала: «Помоги, что стоишь?» Настя кинулась помогать и повредила ребенку позвоночник. У самой Насти через несколько лет родились погодки, Саша и Ксюша. Занимались бальными танцами. А в доме наискосок жил Петя, и каждое пятое сентября мать одевала его в костюм и привозила к ее дому.