Бездельник
Шрифт:
– Дарова.
– говорю.
– Че, как оно ваще, чем занимаетесь?
– все тот же - свое вечное и вожделенное одно и то же. Так, наверное, с нами говорят века - пещерная полу-обезьяна выходит на связь со вчерашним неандертальцем.
– Да так - ходим-бродим.
– типа спокоен, а сам думаю машинально о своих покрытых инеем патлах.
– Ходим-бродим, говоришь?.. слушай, а ты кто ваще по жизни, а, грива ебаная?
Эх, знали бы они, как смешон этот вопрос, и насколько он меня самого интересует. Что же сегодня за день, да и за жизнь паскудная?
– Кто,
– встревает вдруг, едва заметно юродствуя, Артур.
– Я - писатель!
Типы недоуменно смотрят друг на друга.
– Кто?
– Писатель я!
– Писатель?
– Ну.
И начинают ржать, чуть не до блевоты. От этого смеха у меня трясутся коленки. Ну и от страха и злости тоже - в том числе и на себя.
– И че ты делаешь?! Книжки что ли пишешь?!
– Ну да!
– Да кому они на хер нужны, зём-а-а-а?! охуеть! ха-ха-ха!
– таращит глаза все тот же.
– Да всем. Может, если б и ты читал хоть по часу в год, то не был бы таким тупорылым говном.
Я едва не теряю сознание и, чтобы не охренеть, уверяю себя в том, что мне послышалось.
Настоящие же мужики на мгновение теряются, но, хоть это и едва заметно, уже лишаются своего преимущества. Всё, теперь - пан или пропал. Сантиметр до победы. Или до гроба.
– Ты чё, зё-ма-а-а-а?!
– орет Артуру в лицо этот хер.
– Ты чё-ё-ё, вафлиза-а-а?!
– и вдруг - теряет запал и говорит своим:
– Пошлите, пацаны, а то тут СПИД, по ходу.
И они действительно оставляют нас. Артур закуривает. Я вижу, как у него дрожат руки.
– Ничего, меня как-то раз вцепили за то, что я дрищ.
– пытаюсь смягчить обстановку. Артур ухмыляется.
– И - спасибо.
– говорю.
– Да на пару же отбрёхивались, че ты. Наверное - единственный случай, когда тупорылое "слово сильнее оружия" - сработало... Лео Толстой был бы доволен... Это, ладно, че-то домой захотелось, хах...
– смеется.
– Ты уж извиняй, пойду...
– Давай.
Теперь уходит и он - своей смешной прыгучей походкой выкидного ножа среди бесполезности фонарей. И я шагаю домой. Слишком уж странный сегодня день - будто выдуманный каким-то идиотом. Слишком уж много сегодня слов - СТРАННЫХ.
***
Потом был Новый год со всем этим напускным весельем, проведенный дома. И впервые - без бабушки. В очередной раз меня заставили что-нибудь сказать, и я таки сдался, окруженный проклятыми бутербродами и салатами - ведь отказ смертному греху подобен: обиды, разочарование, мокрые глаза. Но что тут можно вообще сказать? Что год выдался извороченный и богатый на погань и скорбь - ничего нового? Или предполагалось, что я, согласно своему образованию, процитирую, например, Чехова, а потом спляшу вокруг его слов с умным видом?.. Но и это было бы воспринято как оскорбление...
В итоге - я выкрутился, сказав, что минувший год показал себя в предельной честности - не притворялся противоположным...
Потом - цирк уродов по телевизору-центру жизни. Лицо, что-то говорящее ст'олько лет, сколько мой брат живет, и никто его в очередной раз не слушает - это не обязательно, главное - млеть в экстазе. "Каждый может быть волшебником..." - говорит. Затем - взрывы за окном, ценою в тысячи средних зарплат, словно в попытке изо всех сил заставить себя поверить в то, что ты весел и рад. И лай бедных псов - счастья вам в Новом году!
– Знаешь, есть анекдот, - рассказывает мне, глядя на это брат.
– Едет мужик в трамвае, хочет в туалет по мощному. И бубнит сам себе: "Я не хочу в туалет, я не хочу в туалет..." А потом такой: "Я не обосрался, я не обосрался..."
Мне традиционно пожелали в Новом году наконец повзрослеть. Я традиционно пообещал. И продолжил незаметно напиваться.
На Рождество меня позвали к себе Волошины. Я весь издергался, не зная, как себя вести. Постарался одеться празднично, купил бутылку "Алиготе" - взрослым, и шоколадного зайца - Надежде Дмитриевне. И тихим снежным вечером приехал на Ботанический, где вышел чуть раньше - пройтись по теплому сумеречному бульвару мимо скамеек, опушённых деревьев и фонарей. Со стороны начинавшейся здесь деревни породному тянуло дымом. И все было спокойно и свято - насколько могло быть таковым.
Я поднялся на девятый этаж, прошел по коридору и постучал в нужную дверь. "Войдите!" - гаркнул оттуда Димин голос. И я вошел.
Клянусь, там было, как в сказке: на жалкой горстке квадратных метров, кроме всего прочего, уместились еще и нарядная елка, и стол чуть ли не со свечами, и маленький ураганчик Надежда Дмитриевна, которой я сразу дарую зайца - шоколад, вот чему ребенок рад. "Только не весь сразу, слышишь? Доча, не весь сразу!" - говорит Надя и улыбается мне. На ней длинное платье и красивая вязаная кофта на пуговицах. Вручаю "Алиготе", Дима - даже надевший рубашку со свитером - смеется: "Ва-а-а-ай! Ну ты франт!" "А сам-то!" - отвечаю.
– Ладно, садитесь жрать, пожалуйста!
– командует Волошин, потирая руки.
– Как выражаются в определенных кругах...
– и Наде, - Можно?
– Можно.
– улыбается она.
– А что, больше никого не будет?
– тихо спрашиваю хозяина.
– А кому еще сюда приходить?
– чуть недоумевая, отвечает он.
И мы садимся за переполненный яствами стол. За моей спиной на полке шкафа вижу фотографию. На ней - Дима, Надя, совсем маленькая Надежда Дмитриевна, ее бабушка и прадед. Позади них - заледеевский дом. На обороте подписано, наверное, Диминой рукой: "Зима. Какая - не помню".
Мы празднуем (если это правильное слово). И как-то хорошо все, даже хозяин, вроде бы, ничем не гложим. Звонят в деревню. Ураганчик в какой-то момент устает и, выбрав место посадки у папы на руках, засыпает. И это слишком прекрасно.
Около одиннадцати я собираюсь уходить. И тут, будто отовсюду сразу, начинает грохотать музыка. Ребенок моментально просыпается и начинает потихоньку хныкать.
– Над вами же никто не живет?
– уточняю я.
– Это не над нами, а за стенкой.
– отвечает Дима.