Бездельник
Шрифт:
Темно-синий свет утра щедро разбавлен огнем фонаря. Мороз. Крюки башенных кранов разносят по округе колокольный звон. С другой стороны двора нарастает снежный скрип - работяги бредут на стройку - как дети в школу - медленно, сонно, нехотя - по одному, в молчании, будто призраки в оранжевых касках и жилетах.
А я направляюсь на ГорДК, где очень долго жду автобус, окоченев, и практически так никого больше и не встретив. Вместе со мной ждет мужичок, которому я прикуриваю.
И вот автобус не спеша останавливается, забирает нас и катит дальше. Чья-то невидимая рука тушит гирлянды, хоть и можно было бы еще подождать немного. Праздник горит только для всех (других),
На конечной мы с мужичком выходим и разбредаемся. Озеро мясокомбината застыло в безмолвии. Захожу в ларек на остановке купить хоть что-нибудь на завтрак. У прилавка в тусклом свете одинокой лампочки, попросив у продавщицы нож, старик открывает "Агдам", пока она ему говорит:
– ...деньги портят людей. Вот Серега подходит такой - на распальцовке, мол, строителей повыгонял - мусор за собой не убирают - лучше бы сам, типа, ремонт делал, а то тяжело, стресс один...
Дальше я не слышу, потому как, проглотив булку, возвращаюсь на улицу, где не спеша светает и уже можно повстречать птицу.
Перейдя пустую дорогу и миновав мост - в бессчетный раз исчезаю в по окна заметенных дачах, затихших в прекрасной дымке труб - в ней будто бы даже теплее. Огороды, отдышавшись за половину осени, отдыхают в ожидании следующей весны, местами расчерченные пунктиром следов мышей и собак. Иду дальше - мимо серо-коричневых пятен сажи по углам - к озеру, где, как и всегда, сидит рыбак - словно один и тот же. Переваливаясь на ухабах, навстречу медленно катится "пятерка" с дедком в огромной ушанке за рулем и бабкой на заднем сиденье. И вот уже снова тихо - только скрип моих ботинок - нет даже ветра.
Деревня кончается и я выхожу к подножию холмов, нарушая нетронутость белого горизонта - бреду по глубоким сугробам, отмечая свой путь неровными черными ямами. Наконец - согреваюсь и даже становится жарко. Вспотел - значит, умер, хах, поэтому расстегиваюсь, замотавшись получше шарфом.
Одинокая береза на вершине холма служит мне ориентиром. На полпути к ней, занырнув в тенистую холодную ложбину, где снега еще больше - рыхлого и сыпучего - замечаю на лугу недалеко от заледенелых зарослей речки нечто похожее на жилище. Это заставляет насторожиться, я останавливаюсь. Отдышавшись и застегнувшись, медленно пробираюсь в ту сторону. Здесь - на лугу - идти легче, не глубоко.
Жилище вблизи оказывается большим кабельным барабаном, обшитым со всех сторон какой-то плотной тканью типа брезента. Из середины "крыши" торчит металлическая труба. Следов вокруг нет, но я, поборов трусость, на всякий случай пару раз говорю: "Эй, есть кто-нибудь?" И, не услышав ответа, медленно подхожу, прислушиваясь. Заглядываю сперва в дырку в ткани, но ничего не вижу. Подкрадываюсь к тому, что похоже на вход, и вдруг падаю со всего маху на спину, поскользнувшись, как оказалось, на заметенном куске поликарбоната. Резко вскакиваю, ругнув про себя собственную неуклюжесть, и будто ничего не случилось, осторожно отстраняю ткань. Внутри все обложено старыми одеялами, из перевернутой эмалированной кастрюли сделана буржуйка - даже с дверцей. Как же спал (вряд ли уж "спит") здесь этот человек - изогнувшись буквой "С"? Возможно, для тепла - с собакой...
Оставляю у печки завалявшиеся в кармане конфету и спички, сам не зная - зачем...
И вновь продолжаю взбираться на холм. Шаг за шагом, спотыкаясь в снегу, хватаясь околевшими пальцами за кусты. И вот она - вершина, позади нее - поле, - бескрайнее - и плотная корка снега, нанизанная на золото колосьев. Я смотрю в сторону города, где сквозь глубокую дымку занимается рассвет - огнем, жгучим, словно водка, и солнце вмиг прожигает эту завесу, озаряя округу своим осушающим душу пламенем. И кажется, будто все вмиг сгорит, истлеет, очистится и родится заново - юное, прекрасное и чистое. Искреннее, как слеза от неудержимого осознания чего-то великого, на мгновение явившегося нам, дав понять, что это, возможно, еще не конец, к ужасу или великому счастью, и что там - впереди, быть может, нас ждет не страх, а что-то хорошее. Ждет и манит.
Стоя посреди этой бескрайней белой пелены за секунды до искрящегося света вспышки, сильнее тысяч атомных бомб, я вижу рассвет. И падаю перед ним на обжигающий снег, сраженный. Тенью над сугробами висит облако выдыхаемого мною пара...
И значит - станет теплее...
Свет и морозный воздух, что обеззаразил сердце мое...
Сейчас бы чаю с лимоном...
***
Через несколько дней, когда я сидел дома, черкая в блокноте - не зная какую форму придать ОСОЗНАННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ - как ее выразить (да и не мог знать - тем более потому, что понятия не имел о ее природе да и формы она иметь не может...) - короче, бездельничал - мне позвонили. Вопреки обыкновению, я все же ответил.
– А-ло-о...
– робко начал я.
– Алё-ё...
– отозвался тягучий, но чуть дрожащий, словно от переизбытка энергии голос - голос амфа, как сказал бы Нимиров, - Это Дима... Волошин...
– Ого!.. Эм... Привет! Ты как сам?.. Удивлен!..
– залепетал я.
– Да ничё, нормально... Это, я в Красноярске, короче... В Красноярск приехал... может, стрелканёмся?..
– слово "Красноярск" он произносил так, будто примерял его.
– Да, давай, конечно!.. Эм... А когда?.. Я после обеда свободен...
– Ну я, собственно, до вечера работаю... В этом... В депо троллейбусном, в общем... которое на автовокзале, на Взлетке.
– Ага, понял, знаю.
– Ну ты тогда туда подгребай часам к восьми. Или еще куда...
– Да, давай, к восьми подлечу.
– Ну, добро тогда, до связи...
– и повесил трубку.
А я так и остался сидеть с телефоном в руках, как идиот. Потом поднялся и достал из шкафа изодранный томик Ходасевича, который почему-то не выкинул. От пожеванных влагой страниц будто бы даже повеяло водорослями, травой и баней, и в груди немного задрожало, как от смены высоты.
Измученные ангелы мои!
Спутники в большом и малом!
Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам
Я загонял вас...
Был мой отец шестипалым. А сын?..
А сын пошагал к Жоре.
И вот теперь еду я в заиндевелом "семьдесят первом" до автовокзала. Огни рисуют на окнах эбру и сибори, кривляясь и трепеща; автобус скользит от остановки до остановки - баламутит застоялый мороз, как рыба песок на дне пруда, ну а я в сонливости добрых воспоминаний грежу о жаркой сияющей крыше заледеевской школы, о тихом зное дремлющей лесопилки на пути к крепостнической почте сквозь все эти плетни, огорожи и поленницы; о свежести пахучего берега с треском далекой лодки, что силится вторить птицам, о дремучем и терпком Климино с его мхом, мошкой и застольями, и как стригуны скачут, пощелкивая наперебой с кузнечиками в диких зарослях, о дивное лето лугов, "о моя музыка дождь..."