Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
В прошлом теологи часто находили, что конструктивный диалог с атеистами позволяет им оттачивать свои идеи. Компетентную атеистическую критику можно лишь приветствовать, поскольку она привлекает внимание к неудачным богословским положениям и даже элементам идолопоклонства. Скажем, письменный диалог атеистического философа Дж. Смарта и его теистического коллеги Дж. Холдейна – образец учтивости, интеллектуальной проницательности и принципиальности. Он показывает, сколь ценными могут быть подобные дискуссии, а также дает понять, что одни лишь рациональные аргументы не позволяют решить вопрос, есть ли Бог. [1043] Научная критика расхожих «верований» также может приносить пользу, вскрывая ограниченность буквалистского подхода, часто стоящего на пути у понимания. Вместо попыток доказать, что тот или иной древний миф имеет фактическую достоверность, лучше вникнуть в первоначальный смысл древних космологий и попытаться применить их по аналогии к нашей ситуации. Вместо буквального прочтения первых глав Бытия лучше попытаться понять, к чему приводит нас дарвиновская концепция природы, у которой «багровы и клыки, и когти». Это может вылиться в медитацию над неизбежным страданием жизни, показать
У прошлого можно научиться многому в отношении религии. Мы уже видели, что иудеи, христиане и мусульмане не только не воспринимали откровение как нечто статичное, данное раз и навсегда, но настаивали на символическом характере истины, на невозможности буквального толкования многих мест Писания, на многозначности текста и его способности порождать новые смыслы. Откровение не считалось событием, которое свершилось лишь в дали веков: оно было продолжающимся процессом, требующим от человека творчества и смекалки. Люди понимали: откровение не дает непогрешимой информации о божественном, поскольку такая информация в принципе невозможна. Мы видели, что учение о сотворении мира «из ничего» показывало христианам, что природа не может рассказать о Боге, а учение о Троице намекало, что Бог – не просто личность. И даже высшее откровение во Христе, воплощенном Слове, означало, что реальность, которую мы называем «Богом», по-прежнему неуловима.
Иудейские, христианские и мусульманские ученые придавали огромное значение интеллектуальной честности и способности думать самостоятельно. Они призывали людей не цепляться нервически за подходы прошлого, а быть изобретательными, бесстрашными и уверенными в своих интерпретациях веры. Религия не должна стоять на пути у прогресса, но должна помогать справляться с неопределенностью будущего. О конфликте между наукой и теологией даже речи не было, поскольку эти дисциплины имели разные сферы компетенции. Скажем, Кальвин говорил, что науке не должны мешать страхи нескольких невежественных «безумцев». Если возникает впечатление, что библейский текст противоречит новым научным открытиям, значит, его надо иначе понимать.
Я не призываю идеализировать прошлое. В каждую эпоху были свои фанатики и люди, которые не отличались богословской глубиной и интерпретировали религиозные учения с буквалистической незамысловатостью. Когда в свою бытность молодой монахиней я проявляла особенную бестолковость, наставница говорила мне, что я «глупышка, которая все понимает буквально». И в самом деле, буквалисты появились не вчера. Однако апофатический подход к Богу отнюдь не был маргинальным. Отцы-каппадокийцы, Дионисий Ареопагит и Фома Аквинский; раввины, каббалисты и Маймонид; аль-Газали, ибн Сина и Мулла Садра – все это выдающиеся авторитеты своих религий. И до Нового времени апофатика была ортодоксальной точкой зрения. Нынешняя концепция веры настолько иная, что апофатика нам дается с трудом: мешают усвоенные стереотипы. Будучи плоть от плоти своей эпохи, мы даже не осознаем этого и возводим свои идеи в абсолют. Мы думаем, что раз мы рационализируем веру и буквально понимаем ее положения, так поступали и до нас. Однако это двойной стандарт! Как замечает американский ученый Питер Бергер, о людях древности говорят: они были детьми своего времени, а потому их взгляды отличались социальной и политической ограниченностью, – но о себе почему-то не мыслят как о существах ограниченных. «Новозаветные авторы часто рассматриваются как носители ложных взглядов своего времени, а взгляды своего времени аналитики воспринимают как чистый интеллектуальный дар». [1044] Мы склонны думать, что «современное», значит, «лучшее». Безусловно, это так в области математики, физики и технологии, но далеко не факт, что это относится к более интуитивным дисциплинам, особенно к теологии. Основополагающие религиозные понятия мы стали понимать иначе, причем это сразу затруднило веру, поскольку «вера» для нас уже не «выбор» и «доверие», а интеллектуальное согласие с определенным тезисом (возможно, сомнительным). Религиозные лидеры часто тратят больше времени на создание доктринального единообразия, чем на внедрение духовных упражнений, которые сделают эти официальные «верования» живой реальностью в душах людей. Вместо того чтобы с помощью Писания идти вперед, вырабатывать новые подходы, ссылками на него оправдывают отсутствие прогресса.
Слова «миф» и «мифический» часто рассматриваются как синонимы «неправды», а «мистерия/тайна» – как симптом умственной слабости и пережиток старины, а не обрядовая инициация. Греческие отцы Церкви использовали слово «догмат» для обозначения истины, которую трудно сформулировать словами, которая постигается лишь через долгое погружение в ритуал, изменяется с каждым поколением (ибо понимание общины становится более глубоким). Нынче же на Западе догмат/догма – это «мнение, которое сформулировано как обязательное», а «догматик» – это человек, который «утверждает свои мнения высокомерным и безапелляционным образом». [1045] В греческом слове theoria мы видим не указание на «созерцание», но лишь «теорию», интеллектуальную идею, которая подлежит доказательству. Все это ярко иллюстрирует, что для нас религия есть то, что мы думаем, а не то, что мы делаем.
В прошлом религиозные люди были открыты самым разным истинам. Иудейские, христианские и мусульманские ученые с удовольствием учились не только друг у друга, но и у греков-язычников, которые приносили жертвы идолам. Утверждение о вечном конфликте между наукой и религией попросту неверно: скажем, в Англии начала Нового времени протестанты и пуритане благожелательно смотрели на науку и помогали ей развиваться. [1046] Мерсенн, который принадлежал к строгому направлению францисканского ордена, не только постился и молился, но и проводил научные
Быть может, сейчас, когда сама наука делается менее определенной, пора вернуться к теологии, которая не столько говорит, сколько открыта молчанию, неведению. Диалог с более глубокими сократическими формами атеизма может пригодиться для отказа от идей, которые стали идолопоклонством. В прошлом «атеистами» часто называли людей новой религиозной формации: скажем, Еврипида и Протагора – за отрицание олимпийских богов в пользу трансцендентной теологии, первых христиан и мусульман – за отрицание традиционного язычества. Когда в ресторане нам предлагают блюдо с острым вкусом, после него приходится полоскать рот, чтобы спокойно наслаждаться следующим кушаньем. Умный атеистический критик – это своего рода полоскание, очищающее ум от легковесной теологии, которая лишь затрудняет понимание божественного. Быть может, нам придется временно пережить то, что мистики называли «темной ночью души» или «облаком неведения». Для людей, привыкших получать информацию одним кликом «мышки», это нелегко. Однако новизна и необычность этой негативной способности может пробудить в нас осознание, что логические доводы не единственный способ познания. Не только лишь один поэт Китс был способен, ожидая нового вдохновения, учиться быть способным «пребывать в неясности, загадках и сомнениях, не устремляясь нервно к фактам и разуму».
Однако неужели невозможно быть верным неведомому и неопределимому Богу? Неужели мы обречены на вечное возвращение постмодернистской мысли? Быть может, единственная адекватная «естественная теология» находится в области духовного опыта. Я не имею в виду пылкое и эмоциональное благочестие. Как мы уже видели, теологи и духовные наставники прошлого с подозрением относились к подобному религиозному «позитивизму». Шлейермахер и Бультман, Ранер и Лонерган призывали нас не искать экзотического опыта, а отмечать, как в самых обыденных вещах ум выводит нас в трансцендентное. Следует не искать Бога где-то «вовне» ( foris ), во вселенной, а обратить взор в глубь себя и осознать, как самые обычные реакции переходят в «инаковость» (об этом есть и у Августина). Мы видим, что учителя вроде Дионисия использовали саму ограниченность языка, чтобы обратить внимание на молчание, лежащее по ту сторону речи. Неслучайно говорят, что музыка, которую мы в начале книги определили как деятельность рациональную, представляет собой «естественную теологию». [1048] В музыке ум переживает чистую и непосредственную эмоцию, которая выходит за рамки «я», где смешиваются объективность и субъективность.
Как неоднократно подчеркивал Василий Великий, «усия» Бога непознаваема: со своим ограниченным чувственным восприятием мы можем лишь улавливать ее следы («энергии»). Очевидно, что медитация, йога и ритуалы, оказывающие эстетическое воздействие на конгрегацию, способны серьезно изменить личность, если их прилежно соблюдать годами (чем не «естественная теология»?) Никаких эффектных «рождений свыше», – лишь медленная, постепенная, неощутимая трансформация. Особенно же практика сострадания и исполнения «золотого правила» «денно и нощно» требует постоянного кеносиса. Непрестанный выход за рамки собственных предпочтений, убеждений и предрассудков приносит ekstasis , который не есть упоительный экстаз, а сам собой представляет трансцендентность. Об этом говорил, в частности, ученик Конфуция Янь Хуэй. В результате подобных практик мы не получаем ни точной информации о Боге, ни уж тем более – научного «доказательства». Однако нечто необъяснимое совершается с людьми, которые отдают им свои силы и способности. Людям внешним этого не понять, как и обряды элевсинской мистерии показались бы банальными и глупыми тем, кто упрямо оставался за пределами Культового зала и отказывался пройти инициацию.
Подобно древним верховным богам, отдаленный Бог философов мало-помалу исчезает из людских душ. Новое время с его «научной религией» вывело Бога вовне, как блейковского «Тигра» – «в небеса и глубины». Однако более древняя религия сознательно гуманизировала сакральное. Брахман – это не отдаленная реальность: он тождествен Атману каждого существа. Конфуций отказывался давать определение понятию «жэнь» (впоследствии его переводили как «гуманность»), ибо оно непостижимо для того, кто не знаком с ним по личному опыту. Однако обычным значением этого слова во времена Конфуция было просто «человек»! Соответственно, речь идет о «человечности». Святость – это не «сверхъестественное» явление: как объяснял конфуцианец Сюнь-цзы, она есть тщательно культивируемый подход, который делает человека тоньше, возвышает его природу на богоподобный уровень. [1049] Когда буддисты размышляли о спокойствии, уравновешенности и самоотверженности Будды, они приходили к мысли, что в нем явлена непостижимая Нирвана. Будда как бы есть Нирвана, выраженная человеческим языком. Они также знали, что это состояние достижимо для людей: если они будут следовать буддийскому методу, они и сами его обретут. Сходный опыт был у христиан, когда подражание Христу приносило им «обожение» ( теосис ).