Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Эпилог
Мы привыкли думать, что религия дает информацию. Есть ли Бог? Как возник мир? Однако это искажение, возникшее в последние столетия. Религия никогда не задумывалась как собрание ответов на вопросы, лежащие в области человеческого разума. Это – роль логоса. Задача религии же была сродни задаче искусства: помочь нам жить творчески, мирно и даже радостно в условиях реальности, которая не поддается легким объяснениям, и в условиях проблем, которые мы не можем решить (смерть и страдание, горе и отчаяние, протест против несправедливости и жестокости жизни). На протяжении веков люди во всех культурах обнаруживали: доходя до границ познания и языка, живя предельно бескорыстно и самоотверженно, они ощущают трансцендентность, которая позволяет им встречать страдание мужественно и спокойно. Научная рациональность может объяснить, почему мы болеем раком, и даже излечить нас от него. Однако она не в силах унять страх, разочарование и скорбь, которые посещают нас при виде диагноза, и не помогает достойно умереть. Впрочем, религия не действует автоматически, но требует серьезных усилий. И
Религия – вещь глубоко практическая. Ее прозрения основаны не на абстрактных умозаключениях, а на духовном опыте и духовной самодисциплине. В отрыве от практики они останутся лишь пустым звуком. Это можно сказать и о философском рационализме. К Сократу приходили не за информацией (он настаивал, что ничему не учит!), а за переменой ума. Участники сократического диалога обнаруживали, сколь мало они знают и сколь загадочными могут быть самые простые по виду вещи. Потрясение от собственного невежества и замешательства способствовало повороту к философской жизни, которая не может начаться, доколе ты не поймешь, что ничего не знаешь. Однако, хотя у людей в известном смысле выбивалась почва из-под ног, сократический диалог никогда не был агрессивен: он велся вежливо, внимательно и учтиво – ведь злоба и враждебность означали бы, что диалог не состоялся. Никто не пытался ничего навязать: каждый преподносил свое мнение в дар собеседникам и был открыт для изменений. Сократ, Платон и Аристотель, основоположники западного рационализма, не видели противоречия между разумом и трансцендентным. Они понимали: если мы, упражняя наш разум, сталкиваемся с его пределами, это не огорчительно, а наоборот, может стать источником благоговейного трепета, изумления и удовлетворенности.
Религия – вещь нелегкая. Йоги и исихасты, каббалисты и экзегеты, раввины и монахи, философы и созерцатели, да и самые простые люди в ходе литургической жизни совершали серьезные усилия. Все они достигали ekstasis , который, как объяснял Дионисий, дает возможность «выйти за пределы себя». Нечто подобное было и у ученых, рационалистов, философов Нового времени. Эйнштейн, Витгенштейн и Поппер, не придерживавшиеся традиционных религиозных «верований», чувствовали себя нормально в пограничной зоне между рациональностью и трансцендентным. Религиозный подход требует не только целенаправленного усилия ума, чтобы разрушить «идолов мысли», но и сострадательной жизни, чтобы вырваться за пределы своего «я». Агрессивный логос стремится подчинить и истребить всякую оппозицию, а потому не дает трансцендентного прорыва. Опыт показывает, что последний возможен лишь при развитии особой восприимчивости, которая чем-то сродни отношению к живописи, музыке, поэзии. Здесь требуется кеносис, «негативная способность», «мудрая пассивность» и сердце, которое «смотрит и вмещает».
Судя по единодушному акценту религий на значимость этих качеств, перед нами нечто, глубоко присущее человеческой природе. И если даже на каком-то этапе та или иная религия изменяла этому учению, оно возрождалось поэтами, писателями и философами. В последней главе книги я говорила о постмодернистской теологии не потому, что она есть вершина западной богословской мысли, а потому что она возродила подходы и идеалы, игравшие центральную роль в религии до Нового времени. Конечно, я не имею в виду, что все верования «говорят одно и то же». Каждой присуще свое понимание Сакрального, и это сказывается на восприятии людей. Между Брахманом, Нирваной, Богом и Дао имеются существенные отличия. Однако это не означает, что среди этих вариантов есть единственно правильный. На сей счет никто не может сказать последнего слова. Все религии учат, что ни одна теоретическая система, сколь угодно продвинутая, не способна адекватно выразить Высшее, поскольку оно лежит за пределами слов и понятий.
Однако многие люди недовольны такой апофатической сдержанностью. Они полагают, что им точно известно, что такое Бог. Однако выученное мной в детстве определение из катехизиса – «Бог есть Высший Дух, который существует сам по себе и безграничен во всех своих совершенствах», – не только сухо, занудно и отвлеченно, но и некорректно. Оно не только предполагает, что Богу можно дать «определение», но и являет собой лишь первую ступень в троичном диалектическом методе Дионисия. Мне не сказали о необходимости следующего шага. Не показали, сколь важно увидеть, что Бог не есть Дух, что «он» не имеет пола; более того, что применительно к Тому, кто «безграничен во всех своих совершенствах», само понятие «существования» теряет мало-мальски обычный смысл. Процесс, который должен был привести к изумленному восхищению перед «Инаковостью», находящейся за пределами языка, неожиданно оборвался. В результате многие из нас остались с неадекватным представлением о Боге. Мы узнавали о Боге параллельно с тем, как узнавали о Санта Клаусе. Но в вопросе о Санта Клаусе мы впоследствии повзрослели, а наши богословские воззрения так и остались инфантильными. Неудивительно, что с достижением интеллектуальной зрелости многие отказались от унаследованного Бога и даже стали отрицать его существование.
Пауль Тиллих отмечал, сколь сложно говорить о Боге в наши дни: сразу начинают возражать, что Бога нет. Стало быть, символ Бога перестал быть работоспособным: он уже не указывает за пределы себя на неизреченную реальность. Человеческий конструкт, именуемый «Богом», доживает свои дни. Как мы уже видели, в начале Нового времени идею Бога свели к научной гипотезе, которая позволяет объяснить мироздание. Из символа Неизреченного Бог превратился в одного из «дева», низших богов, который является частью космоса и наделен своей ролью в нем. После того как
Прежде всего, многие из нас забыли, что религия есть «микра» (если воспользоваться раввинистическим термином), программа действий. От нас требуется творческое взаимодействие с символом, ритуальная и этическая вовлеченность в него. Он должен произвести в нас перемену. Таким и был первоначальный смысл слова «вера». И если его придерживаться, даже символ современного Бога может оказаться работоспособным: будучи подкреплен обрядом и состраданием, отказом от эгоизма, он все еще позволяет множеству людей соприкоснуться с трансцендентным, сделать жизнь полной смысла. Однако не все на это способны. Понимание «веры» как интеллектуального согласия с абстрактными доктринами слишком въелось в массовое сознание. Поэтому некоторые отказались от нее совсем. Многие остаются неприкаянными, не примыкая ни к фундаменталистам с их воинственным благочестием, ни к атеистам с их призывами уничтожить религию.
Идолопоклонство всегда подтачивало монотеизм изнутри. Поскольку в монотеизме главный символ божественного – личностный Бог, неизбежна опасность, что «он» будет восприниматься лишь как увеличенная версия человека и использоваться для легитимации человеческих идеалов, обычаев, симпатий и антипатий, что может привести к трагическим последствиям. Коль скоро Абсолют лишь один, во главу угла ставится лишь одна идея, одна теология, одна нация или одно государство, а все остальное уничтожается. Каким опасным может быть это идолопоклонство, мы знаем по ХХ веку. Ставить ограниченные исторические явления – определенное понимание «Бога», «науку о сотворении мира», «семейные ценности», «ислам» (понимаемый как институциональная и культурная сущность), «Святую Землю» – выше, чем священное почтение к чужеземцу, как давным-давно отмечали раввины, есть святотатственное отречение от всего, что символизирует слово «Бог». Это чистой воды идолопоклонство: ограниченная ценность возводится на неприемлемо высокий уровень. Как указывал Тиллих, идолопоклонством следует считать и часть магистральной теологии, которая полагает, что человеческое представление о «Боге» адекватно описывает трансцендентное. Атеисты справедливо обличают подобные искажения. Но когда они утверждают, что общество не должно терпеть религию и что уважение к религиозным феноменам недопустимо, они скатываются в ту же нетерпимость. Впрочем, некоторым атеистам не по душе подобная воинственность. Для Джулиана Баггини атеизм означает «чистосердечную верность истине и рациональному исследованию», причем «враждебность к чужим верованиям вкупе с упрямой убежденностью в собственной правоте… противоположны подобным ценностям». [1042]
В начале Нового времени европейцам полюбился идеал абсолютной определенности (скорее всего, недостижимый). Не желая с ним расставаться, некоторые выдают желаемое за действительное, объявляя стопроцентно надежными определенные теории и концепции, что подливает масла в полемический огонь. Сократических «философов», готовых признать, что они не имеют мудрости, считанные единицы. Множество людей на полном серьезе считают, что обладают истиной в последней инстанции (как религиозной, так и секулярной), и не утруждают себя даже попыткой вникнуть в альтернативные взгляды, мало-мальски серьезно взвесить факты. Поиск истины насыщен духом вражды и конкуренции. Где бы ни шли дебаты – на политической арене, в СМИ, залах суда, университетских аудиториях – людям мало установить истину: они хотят еще и победить оппонентов, и даже не просто победить, а унизить. Слово «диалог» уже в зубах навязло, а подлинно сократического обмена мнениями днем с огнем не сыщешь. На каждом шагу приходится наблюдать, как участники дискуссии не слушают толком друг друга, а лишь выискивают фразы, за которые можно остроумно зацепиться и нанести удар. Даже если спор идет о сложнейших и многогранных проблемах, однозначное решение которых невозможно, дебаты редко заканчиваются реалистическими сократическими апориями или признанием, что в позиции «другой» стороны есть свои плюсы.
Ничего не попишешь, это часть нашего демократического наследия, причем по-своему эффективная. Такие дискуссии проходили и в собраниях древних Афин (к великому неудовольствию Сократа). К сожалению, большинство современных споров о религии ведутся именно в таком враждебном духе, а потому пользы не приносят. Между тем необходимо срочно задуматься о природе религии, понять, где были совершены ошибки. А если в диалоге нет ни кеносиса, ни сострадания, он не принесет благих плодов прозрения. Религиозная истина всегда постигалась совместно и устно; в прошлом, когда двое или трое усаживались вместе и открывались «другому», они ощущали, что среди них «присутствует» трансцендентное. Однако, как справедливо учит Коран, дискуссии о религии должны вестись миролюбиво. Агрессивная полемика лишь усугубляет существующие конфликты. Как мы уже видели, фундаменталисты лишь переходят к более крайним взглядам, сталкиваясь с нападками. До недавнего времени мусульмане не видели особых проблем в дарвинизме, однако в ответ на критику Докинза в мусульманском мире развивается новая враждебность по отношению к эволюционной теории. Мир опасно поляризован, – можем ли мы позволить себе еще один разделяющий дискурс?