Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— Однако, Артемій Петровичъ, это уже вовсе не похоже на Макіавелли! — воскликнулъ одинъ изъ собесдниковъ.
— О, кабы я былъ Макіавелли! большая часть людей вдь недалеки и упрямы, а упрямаго человка, все равно, не переупрямишь, не переубдишь. Упрямство — шестой органъ чувствъ y тхъ, y кого слабы остальныя чувства. Лзетъ этакій упрямецъ правой рукой въ лвый рукавъ кафтана, — ну, и пускай. Самъ бы потомъ ужъ замтилъ, опомнился. А я вотъ, нтъ–нтъ, да и ляпну: «куда, дуракъ, лзешь!» Ну, онъ изъ амбиціи на зло еще ползетъ дальше и оборветъ всю подкладку, а то и самый рукавъ. Да, будь я Макіавелли!..
«Макіавелли… Макіавелли…» — повторялъ про себя Самсоновъ, тщетно отыскивая въ своей памяти это незнакомое ему имя.
Яковлевъ на него и глаза выпучилъ.
— Да ты, братецъ, отъ кого слышалъ его имя?
— Вечоръ Артемій Петровичъ съ пріятелями поминали объ немъ, словно бы о великомъ хитроумц.
— Да, такого другого хитроумца поискать!
— А что онъ, здшній или москвичъ?
Яковлевъ расхохотался.
— Не здшній онъ и не москвичъ, а разумникъ всесвтный, родомъ же итальянецъ и жилъ слишкомъ двсти лтъ до насъ. Столь мудраго государственнаго мужа еще не бывало, да врядъ ли когда и будетъ.
— Такъ не его ли поученія наши господа вмст по вечерамъ и читаютъ?
— Весьма возможно. Ну, да все это, братецъ, не твоего лакейскаго ума дло! — спохватился тутъ секретарь. — Ступай.
Догадка Самсонова была совершенно врна. Волынскій и его сообщники сообща изучали и обсуждали политическія сочиненія Макіавелли (1469–1527), особенно его знаменитое «Il principe» («Правитель»), а также сочиненія голландца Липсія (1547–1606) и нкоторыхъ мене извстныхъ политиковъ Западной Европы. Одни сочиненія читались въ русскомъ перевод (какъ напр. «Политическія ученія» Липсія въ перевод или, точне, въ передлк іеромонаха Кохановскаго), другія — въ оригинал; причемъ, за недостаточнымъ знаніемъ Волынскимъ иностранныхъ языковъ, его шуринъ Еропкинъ переводилъ прочитанное тутъ же по–русски. Татищевъ въ свою очередь знакомилъ пріятелей съ своей рукописной еще тогда «Исторіей Россійской», которая, указывая на «поврежденіе нравовъ» русскаго народа, давала возможность проводить параллель между русскимъ государствомъ и иностранными.
Слыша эти чтенія и разсужденія по ихъ поводу только мимолетно и урывками, Самсоновъ, при своемъ научномъ невжеств, не могъ, конечно, вынести изъ слышаннаго сколько–нибудь ясное представленіе о томъ, что такъ занимаетъ собесдниковъ. Но, обладая наблюдательностью и природною сметкой, онъ догадывался, что эти горячія пренія происходятъ не–спроста.
— Вотъ какъ польскіе сенаторы живутъ, замтилъ однажды Волынскій: — ни на что не смотрятъ, все–то имъ можно. Самъ круль ихъ не сметъ ни чего сдлать польскому шляхтичу; а y насъ что? Всего бойся, даже за доброе дло берись съ опаской да съ оглядкой, а врне вовсе за него не приступай. Отчего все наше неустройство? — Отъ того, что сильные міра сего не знаютъ узды своему произволу. Дворъ и барство безмрно роскошествуютъ, тратятъ не свои только, но и казенные доходы безотчетно, какъ воду. А купечество притсняется, раззоряется; крестьяне изнываютъ подъ непосильными работами и незаконными поборами; законы наши противорчатъ одинъ другому. Не даромъ y народа сложилась пословица: «законъ — что паутина: муха завязнетъ, а шмель проскочетъ». Судьи наши крючкотворствуютъ въ пользу того, отъ кого имъ больше посуловъ. Охъ ужъ эти посулы!
— Грхъ сладокъ, а человкъ падокъ, — отозвался одинъ изъ пріятелей. — Однакожъ и этакій гршникъ охотно поможетъ ближнему въ бд. Душа y русскаго человка все же еще не совсмъ заглохла.
— Душа, а не совсть. Совсть y большинства — что палка: когда нужно, онъ на нее упирается, а когда ея не нужно, онъ ставитъ ее въ уголъ. Испортились мы теперь, русскіе люди: мы другъ друга димъ и сыты бываемъ!
— Все отъ нашего великаго невжества и скудоумія.
— Отъ невжества — да, но не отъ скудоумія. Русскій человкъ отъ натуры ни мало не скудоуменъ. Оттого–то y
— Но вдь вы, Артемій Петровичъ, еще года четыре назадъ подали въ генеральное собраніе кабинета министровъ свои препозиціи объ экономическихъ нуждахъ Россіи?
Волынскій глубоко вздохнулъ и поднялъ глаза кверху.
— Подалъ, — и все какъ въ воду кануло: самовластью куда повадне въ мутной вод рыбу ловить. Такъ вотъ, господа, дабы обуздать самовластье, мною составленъ нын генеральный прожектъ на иной фасонъ. Шляхетство должно быть тоже допущено къ участію въ управленіи государствомъ по свободному изъ своего корпуса выбору. Въ верхнюю палату — сенатъ — выбирались бы люди фамильные, родословные; въ нижнюю палату — отъ шляхетства средняго и низшаго… [3]
3
Кром своего генеральнаго проекта о новомъ государственномъ стро, Волынскимъ было написано еще нсколько разсужденій: «О гражданств», «О дружб человческой», «Какимъ образомъ судъ и милость государямъ имть надобно» и другія.
— Прости, мой другъ, — прервалъ Артемія Петровича Еропкинъ. — Надумано все это прекрасно; но не есть ли то нкій обманчивый фантомъ? Гд мы возьмемъ сейчасъ учителей для твоихъ высшихъ и низшихъ школъ? Гд мы наберемъ теперь же просвщенныхъ людей хоть бы на высшія должности?
— На первое время мы будемъ посылать для сего недорослей изъ знатныхъ фамилій въ заграничныя школы, гд бы они подготовлялись къ поприщу государственности и къ подвигамъ отчизнолюбія, какъ длывалъ уже то незабвенной памяти царь Петръ Алексевичъ.
— А Биронъ со товарищи, ты думаешь, такъ вотъ и попустятъ твои конъюнктуры? Они вдь тоже выдаютъ себя за радтелей о благ общемъ и слав монаршей.
— Съ ними я буду имть, встимо, не малую прю. Ну, а станутъ они намъ поперекъ дороги, — продолжалъ Волынскій, и глаза его засверкали фанатическимъ огнемъ, — такъ мы всхъ ихъ выметемъ одной метлой!
— Ты все забываешь, другъ милый, что они за спиной государыни, какъ за каменной стной.
— Особа ея величества для меня священна. Но y меня изготовляется для государыни еще особая промеморія, которая, крпко надюсь, возыметъ свое дйствіе. Въ записк сей я вывожу на чистую воду вс ихъ подвохи и вымыслы, и въ чемъ ихъ закрытая политика состоитъ.
— Эхъ, Артемій, Артемій! Какъ звался, бишь, тотъ юный безумецъ, что привязалъ себ на спину восковыя крылья и взлетлъ къ солнцу, да упалъ внизъ и разбился до смерти? Икаръ, что ли? Ты давно уже не юнецъ, а боюсь, такой–же Икаръ; не растопились бы на солнц твои восковыя крылья! Недруги твои не дремлютъ и постараются тебя погубить.
— Ну, что–жъ, — воскликнулъ Артемій Петровичъ. — Господь Богъ, Вседержитель и Сердцевдецъ, видитъ мое сердце. Для блага своего народа я готовъ и голову на плаху сложить. Таковъ моей натуры чинъ и складъ. Но мы съ ними еще до послдняго поборемся, и кто кого въ конц концовъ одолетъ, — бабушка еще на–двое сказала.
Въ это время въ кабинетъ робко заглянула нянюшка, ведя за руку четырехлтняго сыночка хозяина.
— Не погнвись, батюшка, — заговорила она, — но въ дтской птенчику твоему слышенъ былъ отсюдова твой зычный голосъ, и онъ ни за что, вишь, не давалъ уложить себя въ кроватку, докол твоя милость не благословитъ его.
— Золотой ты мой мальчикъ! поди сюда, поди! — съ необычною y него нжностью подозвалъ къ себ мальчугана отецъ.
Взявъ его кудрявую головку въ об руки, онъ поцловалъ его и затмъ оснилъ крестнымъ знаменіемъ.