Бироновщина
Шрифт:
— Да это же вовсе не государыня! — усомнилась Лилли, когда экипажъ скрылся изъ виду.
— Какъ же нтъ? — возразила Варлендъ. — Та, что правила, и была государыня.
— Не можетъ быть! На ней не было ни золотой короны, ни порфиры…
— Ахъ ты, дитя, дитя! — улыбнулась Варлендъ. — Корона и порфира надваются монархами только при самыхъ большихъ торжествахъ.
— Вотъ какъ? А я-то думала… Но кто была съ нею другая дама? У той лицо не то чтобы важне, но, какъ бы сказать?..
— Спесиве? Да, ужъ такой спесивицы, какъ герцогиня Биронъ, другой y насъ и не найти. Она воображаетъ себя второй царицей: въ дни пріемовъ y себя дома возсдаетъ, какъ на трон, на высокомъ позолоченномъ
— Вотъ дура-то!
— Что ты, милая! Разв такія вещи говорятся вслухъ?
— А про себя думать можно? — засмялась Лилли. — Вы, мадамъ Варлендъ, ее, видно, не очень-то любите?
— Кто ее любитъ!
— А государыня?
— Государыня держитъ ее около себя больше изъ-за самого герцога. Въ экипаж она садитъ ее, конечно, рядомъ съ собой, но въ комнатахъ герцогиня въ присутствіи государыни точно такъ же, какъ и вс другіе, не сметъ садиться. Изъ статсъ-дамъ одной только старушк графин Чернышевой ея величество длаетъ иногда послабленіе. "Ты, матушка, я вижу, устала стоять?" говорить она ей. "Такъ упрись о столъ; пускай кто-нибудь тебя заслонить вмсто ширмы, чтобы я тебя не видла."
— А изъ другихъ дамъ, кто всего ближе къ государын?
— Да, пожалуй, камерфрау Юшкова.
— Какая же она дама! Вдь она, кажется, изъ совсмъ простыхъ и была прежде чуть ли не судомойкой?
— Происхожденіе ея, моя милая, надо теперь забыть: Анна Федоровна выдана замужъ за подполковника; значитъ, она подполковница.
— Однако она до сихъ поръ еще обрзаетъ ногти на ногахъ y государыни, да и y всего семейства герцога?
— Господи! Кто теб разболталъ объ этомъ?
— Узнала я это отъ одной камермедхенъ.
— Отъ которой?
— Позвольте ужъ умолчать. За мою болтовню съ прислугой мн и то довольно уже досталось.
— Отъ принцессы?
— Ай, нтъ. Принцесса не скажетъ никому ни одного жесткаго слова. Ей точно лнь даже сердиться. Нотацію прочла мн баронесса Юліана: "Съ прислугой надо быть привтливой, но такъ, чтобы она это цнила, какъ особую милость. Никакой фамильярности, чтобъ не вызвать ее на такое же фамильярничанье, которое обращается въ нахальство"…
— А что жъ, все это очень врно. Совты баронессы Юліаны вообще должны быть для тебя придворнымъ катехизисомъ. Она, конечно, объяснила теб также, какъ вести себя съ государыней?
— О, да. Улыбаться можно, но не ране, какъ только тогда, когда сама государыня улыбнется, а громко смяться — Боже упаси! Да мн теперь и не до смху; какъ подумаю, что придется тоже представляться государын, такъ y меня душа уходитъ въ пятки. Такъ страшно, такъ ужъ страшно!..
— Да ты и вправду вдь дрожишь, какъ маленькая птичка, — замтила начальница птичника, нжно гладя двочку по спин. — Ну, полно же, полно. Приметъ тебя государыня вдь не при общемъ пріем, а совсмъ приватно, запросто, въ своемъ домашнемъ кругу. Изъ 6-ти статсъ-дамъ будетъ, вроятно, одна только безотлучная герцогиня Биронъ.
— Но герцогиня, сами вы говорите, такая гордячка…
— При государын она и рта не разваетъ.
— А оберъ-гофмейстерина?
— Княгиня Голицына? Та посл смерти своего мужа-фельдмаршала, вотъ уже девятый годъ, почти не показывается при Двор. Будутъ только фрейлины, да приживалки, да шуты.
— Но скажите мн, пожалуйста, мадамъ Варлендъ (баронессу Юліану я не ршилась спросить): для чего государыня окружила себя шутами? Вдь есть же боле благородныя развлеченія?
— Видишь ли… На вс эти куртаги, банкеты, спектакли надо являться въ корсаж, фижмахъ, букляхъ, надо самой вести придворные разговоры. Не такъ давно еще не проходило вдь дня безъ какихъ-либо празднествъ; завели итальянскую оперу, нмецкую трагедію… Герцогъ выписалъ нарочно нмецкую труппу изъ Лейпцига. И что за роскошь была въ нарядахъ! Никто не смлъ прізжать ко Двору второй разъ въ одномъ и томъ же плать. На нарядахъ многіе даже до тла раззорялись, влзали по уши въ долги. Но вотъ съ тхъ поръ, что государыня чувствуетъ себя такъ плохо, вс эти оффиціальные выходы слишкомъ ее утомляютъ, и она почти не показывается изъ своихъ аппартаментовъ. Тамъ фрейлины развлекаютъ ее народными пснями, приживалки — разсказами о привидніяхъ и разбойникахъ, а шуты — своими глупостями. Изъ шутовъ, сказать между нами, одинъ только можетъ назваться человкомъ: это Балакиревъ, который былъ шутомъ еще y царя Петра.
— Но есть вдь между ними, кажется, и титулованные?
— Есть-то есть: два князя и одинъ графъ…
— Но какъ т-то ршились сдлаться шутами?
— Не по своей охот, конечно, а разжалованы въ шуты, — одинъ изъ-за своей жены, интригантки, а два другихъ за то, что тайнымъ образомъ перешли въ католичество: государыня вдь очень набожна и крпко держится своего православія.
— Мн называли еще какого-то любимца государыни Педрилло?
— Ну, этотъ неаполитанецъ не столько шутъ, какъ мошенникъ. Зовутъ его собственно Піетро Мира; былъ онъ y насъ сперва пвцомъ буффъ въ итальянской опер и скрипачомъ въ оркестр; но своими забавными дурачествами сумлъ снискать расположеніе государыни, и она сдлала его своимъ придворнымъ шутомъ. Теперь онъ исполняетъ всякія порученія ея величества, гд можетъ извлечь для себя пользу, играетъ за нее въ карты, а выигрышъ кладетъ себ въ карманъ. Для него да еще для другого шута изъ португальскихъ жидовъ, Яна д'Акоста, тоже изряднаго плута, учрежденъ даже особый шутовской орденъ — святого Бенедетто.
— А кром шутовъ, y государыни есть вдь и шутихи?
— Ну, т просто безобидныя болтушки. Съ одной, впрочемъ, милая, будь осторожна — съ карлицей-калмычкой: y нея бываютъ и презлыя шутки.
— Я слышала, кажется, ея имя: Буженинова.
— Вотъ, вотъ. Крещена она Авдотьей, прозвище же Буженинова ей дано за то, что любимое ея кушанье — буженина, вареная свинина съ лукомъ и перцомъ.
— Но, что до меня, то я не могла бы проводить цлые дни въ обществ дураковъ и дуръ!
— Бога ради, моя милая, не высказывайся только такъ откровенно при другихъ! Тебя не сдлаютъ тогда не только фрейлиной принцессы, но и камеръ-юнгферой.
— Да мн все равно, чмъ бы ни быть, хоть камермедхенъ, лишь бы поскорй! А то висишь на воздух между небомъ и землей…
Желаніе двочки исполнилось уже на слдующее утро.
VIII. Анна Іоанновна въ домашнемъ быту
Когда дежурный камеръ-юнкеръ съ низкимъ поклономъ пропустилъ Анну Леопольдовну и сопровождавшихъ ее Юліану и Лилли въ царскіе покои, — навстрчу оттуда имъ неслись звонкіе переливы женскаго хора. Когда же он переступили порогъ той комнаты, гд плъ хоръ, пніе было властно прервано не женски-густымъ голосомъ:
— Будетъ, двки! Пошли вонъ!
Пвицы-фрейлины, смолкнувъ, послушно удалились въ смежную комнату. Властный голосъ принадлежалъ сидвшей y открытаго въ садъ окна, пожилой дам. Если бы Лилли даже и не видла ее мелькомъ наканун прозжающею въ экипаж, то уже потому, что изъ всхъ присутствующихъ она одна только сидла, y нея не оставалось бы сомннія, что то сама императрица.
Въ 1724 году голштинскій камеръ-юнкеръ Берхгольцъ, будучи въ Митав y двора Анны Іоанновны (тогда еще герцогини курляндской), описывалъ ее такъ: