Битва в пути
Шрифт:
— Люди… — отвечал грустно он. — Все остальное я переношу. А вот это меня бьет! Когда обманывают коммунисты… в которых видишь опору…
Она заставила его рассказать, выслушала и попыталась утешить. Потом накормила, уложила на диван, легла рядом с ним, прижала к себе его голову.
— Ты сейчас ни о чем не думай… С устатку все кажется трудным. А о моих делах не заботься. Я все сама устрою… Детский сад здесь ужасен, но почему бы нам не выписать Анну Львовну. Она приедет к нам в тишину, в район, если создать ей условия. Почему бы не завести в нашем районе образцовый детский садик?
— С детьми отрегулируем. — К нему вернулась способность шутить. — А как же проблема кошек?
— Кошки? Знаешь, можно делать заявки на котят! — Ее глаза уже смеялись… За годы замужества она переняла у него манеру шутить. — На котят можно абонироваться! Как на симфонические концерты. Заранее. Понимаешь?! Я возьму на учет всех кошек, которые находятся в интересном положении. — Она засмеялась, но заключила серьезно: — В крайнем случае я переключусь на кроликов. Их можно покупать на ферме.
Он задремал.
В полусне он увидел свой высокий и тихий городской кабинет с паркетным полом, со шкафами, вделанными в стенные ниши, с белыми листами бумаги на зеленом сукне стола. «Диссертация, — подумал он, засыпая. — Как хорошо, как спокойно!.. Как я там все умел! Все понимал… Понесло ж меня, идиота!.. Но, в конце концов, всегда можно вернуться. Один звонок Володе — и меня срочно отзовут на научную работу».
Перед ним выплыло лицо Анны, и совсем рядом прозвучал ее глухой голос: «Может, и ты тоже… из варягов?.. С водой пришел… с водой и уйдешь…».
ГЛАВА 8. ПЕРВЫЙ ВКЛАДЫШ
Апрель пробивался сквозь ветры и морозы. Оседали источенные, солнцем снега на бульварах, и новорождённые ручьи прорывались сквозь снежную коросту. Сперва они робко ощупывали асфальт и, обрадованные и испуганные собственным появлением, потом встречались друг с другом, начинали переговариваться, смелели и, наконец, наглотавшись высокой синевы, сливались в потоки и с шумом завладевали улицами. Ветви деревьев почернели живой, влажной чернотой, и четок стал их рисунок на прозрачной голубизне. Каждое дерево всеми своими ветвями впивалось в небо, каждый, самый крохотный прутик жил со всею силою жизни и что было мочи тянулся к солнцу.
Все в эту весну западало в душу Бахирева — запоминались испуганная, дрожащая синева ручья, набухшая ветка в квадрате окна, части нового конвейера, сваленные на разломанном полу чугунолитейного. Так запоминается мир в дни первой любви и первой разлуки. Теперь Бахиреву казалось, что тракторный завод и был его первой любовью: ни в одно свое дело прежде не вкладывал он столько страсти, и ни одно из них не приносило ему столько страданий. Теперь Бахиреву казалось, что он стоит на пороге первой грозной разлуки — после бахиревской докладной о Сталинских премиях Вальган не хотел с ним работать, и Бахирев понимал это. Но ни горечь этой несчастливой любви, ни боль возможной разлуки не расслабляли воли. Бахиреву уже нечего было терять и незачем осторожничать; ему хотелось одного — как можно лучше использовать оставшийся, долгий или короткий срок.
Он потребовал вызвать одновременно главного конструктора и главного технолога и поговорить об основном — о том, каким должен быть трактор и как сделать его дешевле.
Разговора не получилось.
— Конструкция, конечно, несовершенна в деталях, но в принципе интересна, — вяло говорил Шатров, и взгляд его бархатных мечтательных глаз был уклончив.
— Конструкция недостаточно технологична, и главный конструктор не мобилизовался на вопросах технологичности, — привычно наступал на него Уханов.
Оба явно не интересовались ни словами, ни начинаниями главного инженера: считали его временным человеком на заводе. «Ни главного конструктора, ни главного технолога — ни правой руки, ни левой! Безрукий главный! — сам над собой издевался Бахирев. Но и это раззадоривало его. — Тот, кто не имеет рук, должен крепче работать головой. Я многого не могу, но тем больше оснований сделать все, что могу».
На следующий день после своего выступления о премиях он вернулся домой раньше обычного, чтобы кое-что додумать и с утра начать наступление.
Дома он не нашел привычного покоя.
Рыжик с подозрительным усердием писал что-то и не повернулся, когда вошел отец.
— Вот, папа… Полюбуйся на него! — едва увидев отца, крикнула Аня.
Мать попыталась остановить: — Анечка! Папе же некогда.
— Ах, мама, уж ты хоть бы молчала! — возбужденно продолжала Аня. — Папе некогда! Ты не можешь его воспитывать! Это же всем известно: мамы не могут, папам некогда, а в результате получаются мальчики, которые поджигают дома, о которых пишут в газетах!
— А уж ты до того воспитанная, как циркулем отмеренная… — буркнул Рыжик.
— Ну и что ж, что я циркулем? Зато я хожу без синяков! Вот ты посмотри на него, папа! Поверни голову!
Сын не желал поворачивать головы. Аня схватила брата за вихор. Рыжик, по-прежнему не поворачиваясь, ударил ее локтем в живот.
— По животу нечестно! — закричала Аня, но стойко продолжала держать брата за вихор.
Младший сын, по прозвищу «Бутуз», толстенький, розовенький, необыкновенно похожий на мать, сидел возле нее, держал ее за пояс халата и с удовлетворением комментировал:
— Она его по баске, а он ее по зивоту! Да, мама?
— Дети, прекратите немедленно! — волновалась жена,
— Покажись папе! Ага, стыдно? Ага, боишься?! — кричала Аня.
— И ничего не стыдно! И ничего не боюсь!
Рыжик повернул голову, и Бахирев увидел черный синяк под затекшим веком левого глаза.
— Кто это тебя так?
— И не говорит, и молчит, и стыдно сказать! — кричала Аня.
— Не все такие ябеды, как ты…
— Я не ябеда! Я сестра! Если мама с папой не могут тебя воспитывать, то кто-нибудь должен тебя воспитывать! Я не ябеда! Я не хочу, чтобы мой брат ходил с подбитым глазом!