БЛАТНОЙ
Шрифт:
«Колыма, Колыма, чудная планета, - поется в одной из старых лагерных частушек, - двенадцать месяцев зима, остальное - лето!» Сказано это метко. Климат здешний на редкость суров, зимы - длительны и свирепы. Полярная ночь начинается, по существу, с конца сентября.
В тот день, когда я впервые ступил на колымский берег (было всего лишь четыре часа дня), над причалом, над лагерными сторожевыми вышками, мерцало северное сияние. Зеленоватые зыбкие полотнища развертывались в вышине, в помраченной выстывшей бездне полыхали там и распадались бесшумно. И тусклым, каким-то мертвенным светом окрашивали землю и лица людей.
Зима уже, в сущности, наступила. И длиться ей теперь предстояло долго. Конечно, не двенадцать месяцев, как поется в частушке, но все же большую часть года!
Да, климат колымский суров: в середине зимы морозы бывают такие, что становится трудно дышать. Воздух обжигает гортань и верхушки легких. И пар от дыхания мгновенно густеет, шуршит у рта и осыпается сухими, колючими искрами.
В эту пору промерзшая почва трескается так же, как и безводный, выжженный зноем грунт пустынь. Со звонким гулом лопаются стволы деревьев. Гул идет по чащобе, и странно и жутко слышать, как звучит он в белой тиши, при полном безветрии.
Тайга полна голосами - и каждый голос здесь кричит о смутном, о безнадежном…
Птицы в такую пору безмолвствуют, зверье отлеживается в норах. И только люди копошатся на трассах и в рудниках, валят лес в тайге, уныло бредут по заснеженным дорогам. Подгоняемые конвоем, они идут, взявши руки назад и проклиная неволю.
«Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой!
– так поется в другой широко известной лагерной песне.
– Сойдешь поневоле с ума. Возврата отсюда уж нету».
Вот эту песню и напевал как раз Ленин, возясь на нарах карантинного барака, умащиваясь там, готовясь ко сну.
Мы лежали на одних нарах, рядышком. Справа от меня расположился Девка, молодой убийца с ангельским лицом. Слева - пожилой сибиряк по прозвищу Леший. Дальше, в самом углу, вил Ленин свое гнездо.
Узкоглазый, лысый, с бугристым шишковатым черепом, он копошился там и тянул, бормотал в половину голоса:
Прощай, дорогая жена, Прощайте, любимые дети. Знать, горькую чашу до дна Испить нам придется на свете.— А ведь эта песня, братцы, про нас, - сказал внезапно Леший (он целый день пропадал где-то и только сейчас явился угрюмый, чем-то заметно удрученный).
– Точно сказано! В самый цвет! Придется, ох, придется испить нам горькую чашу… Чует мое сердце.
— Не ной ты, за ради Господа, - сказал, осекшись, Володя Ленин.
– Ну, чего ты, в самом деле?
— Да я не ною, - отозвался Леший.
– Я так говорю, вообще… Но, с другой стороны, с чего бы это нам веселиться? Тут, среди придурков, в зоне обслуги, мне один знакомый растратчик встретился. Когда-то мы чалились вместе во Владимире. Так он мне порассказал кое-что…
— Что же, например?
– спросил я.
— Н-ну что… - Леший поджал губы, крепко потер ладонью череп.
– Много всякого. Насчет сучни, например. Ее здесь, оказывается, навалом. В каждом управлении половина лагпунктов - сучьи.
— Быть не может, - дернулся Ленин.
— Все точно, брат, - сказал со вздохом Леший, - все точно. На Сасумане - сучня, на Коркодоне тоже. И в Маркове и в Анюйске. И по всей главной трассе… Кругом ихние кодлы!
Он зашуршал папиросами, закурил, закашлялся, поперхнувшись дымом.
— Учтите, здесь на Карпунке тоже имеются суки. Недавно мне рассказывали такая мясня была, ой-ой! Пятнадцать трупов за одну ночь настряпали.
— Кто ж - кого?
– спросил Девка.
Он помалкивал все это время, лежал с закрытыми глазами и, казалось, спал. Теперь он вдруг привстал, опираясь на локоть.
— А черт его знает, - передернул плечами Леший, - я не уточнял.
— Да и какая разница, - проговорил я уныло.
– Главное в том, что колесо это докатилось сюда, на край света. Теперь спокойной жизни уж не будет.
— А ты что ли спокойную жизнь ищешь?
– спросил Девка. Свежий розовый рот его улыбался, ресницы подрагивали, роняя на щеки пушистую тень.
— А ты что ли нет?
– покосился на него Леший.
— А я нет, - сказал небрежно Девка.
– Зачем она мне? Если б я тихую жизнь искал, я бы себе другое занятие выбрал.
— Правильно, - подхватил Ленин.
– У фрайеров - одна участь, у блатных - другая… Мы все тут живем, как на войне!
– при этих словах он коротко, остро взглянул на меня и повторил со значением: - Как на войне! Это - закон. А кто не понимает - тот не наш…
«Ну вот, опять началось, - подумал я.
– Опять он, негодяй, под меня подкапывается… Когда, наконец, он уймется?»
В этот момент заговорил сибиряк - и как бы невольно поддержал меня:
— Как на войне - это верно, - прищурился он, - только что ж хорошего? И почему вы, братцы, думаете, что блатным тихая жизнь не нужна? Она всем нужна, а уж тем более нам!
– он протянул узловатый свой, темный палец - ткнул им Ленина в грудь.
– Вот ты. Сколько времени ты уже шустришь? Когда в первый раз подзасекся?
— Да уж давно, - сказал Ленин, - в тридцать девятом.
— И где отбывал?
— В Тайшете.
— Ну, а я тяну лямку с тринадцатого. Понятно? Беломорканал строил вот этими вот руками. Понятно? Кандалакша, Медвежьегорск, Сегеж - это все мои места… Сколько у меня там корешей осталось - подумать страшно! И в Тайшетлаге тоже побывал, но до тебя еще, задолго. В тридцать третьем году, когда Канал окончили, нас всех, кто жив остался, поосвобождали досрочно. А потом началась изоляция. И я по новой загремел… Вот так, брат. А ты толкуешь! Если уж кто и прожил жизнь, как на войне, - так это я. Ну а что толку? Что я видел? Только буры, карцеры, режимные зоны. Доходил на штрафной паечке, всю дорогу дерьмо хлебал. И теперь опять придется… Опять придется хлебать…