БЛАТНОЙ
Шрифт:
Дальше - я знал это - начиналась территория бойни. А там уже было недалеко и до железнодорожного полотна.
Однако добраться до полотна оказалось делом отнюдь не легким. Район был обложен со всех сторон. Кольцо облавы стягивалось неотвратимо и явственно. Повсюду в угольном мраке видел я шевелящиеся тени, улавливал подозрительные шорохи, бряцанье металла.
Меня, между прочим, сильно удивляло отсутствие в городе «звонарей» (на блатном языке так называются цепные собаки). «Почему они молчат?
– недоумевал я.
– Почему не лают? Куда они подевались?» В российской провинции, в любом, ее месте, даже и на окраинах Москвы, такое скопище людей среди ночи непременно бы вызвало общий собачий переполох… Но потом я сообразил, что, во-первых, город этот не русский, а именно - западный. И, кроме того, здесь совсем еще недавно шли бои. Дворовых собак почти всех повыбивали, разогнали - и это для чекистов было выгодным обстоятельством.
Выгодным для них так же, как и для меня!
Медленно, с трудом выбирался я из путаницы львовских улиц. Я крался, по городской окраине, поминутно вздрагивая и озираясь, и при каждом новом звуке пугливо приникал к оградам и деревьям. В иных местах приходилось двигаться ползком… Однажды я чуть было не столкнулся вплотную с каким-то человеком. Он прошел мимо, обдав меня кислым запахом махорки и шинельного сукна.
Свободно вздохнул я лишь в тот момент, когда передо мною возникли очертания станционных построек.
За ними уже растекалась неяркая прозелень. Низкое, подернутое мутью небо понемногу начинало светлеть. И, глядя туда, на восток, я подумал: значит, теперь мне нужно идти в этом направлении. Только в этом! Запад остался сзади, за спиною… И оглядываться на него уже нет смысла!
И сейчас же я оглянулся.
Я оглянулся невольно, объятый тревогой: сзади, за спиною, посыпались вдруг частые выстрелы. Они были слышны отчетливо. Простершаяся над городом тишина усиливала и множила их трескучее эхо.
Ахнул взрыв. Тяжкий медленный отзвук его прокатился по округе и приглушил перестрелку. Она помаленьку стала слабеть, выдыхаться. И тогда над крышами домов (над тем районом, откуда я только что выбрался) взошло багровое зарево пожара.
Оно взошло высоко, это зарево, и словно бы подпалило небо. Края облаков зарделись; косматую их пелену пронизал трепещущий мрачный свет.
Это гибла в огне бендеровская резиденция. Я вспомнил слова Хозяина: «Легко они нас не возьмут!» - и подумал о том, что он и его помощники - кто бы они ни были - оказались доблестными людьми. Они сумели достойно встретить беду. Ведь в конце концов каждый из них мог бы поступить точно так же, как и я, - выскользнуть из дома и скрыться! Конечно, идейный их путь и особенно их практика - все это не для меня; тут мы разные, мы навек чужие! Но все-таки в личном мужестве им не откажешь…
Стрельба - уже редкая и глухая - еще продолжалась какое-то время. Она то вспыхивала, то угасала, отступая все дальше, за край ночи, и наконец затихла совсем.
Я стоял, напряженно вытянувшись, глядя на Запад, на мятущиеся отблески огня. Потом отвернулся.
И увидел на Востоке такое же зарево.
Над станцией, над кущами садов, поднималось солнце - заливало кровли мутным багрянцем. Оно катилось в дымной, огненной мгле. Казалось, вся земля - из края в край - полыхает, объятая гибельным пламенем… Да так это, в сущности, и было!
Но размышлять на эту тему я не мог, не имел времени. Со стороны вокзала сюда, ко мне, шли гурьбою какие-то люди. Встречаться с ними было рискованно. И я, пригибаясь, юркнул в сторону, в палисадник, под защиту густо разросшихся акаций.
Там, в этих зарослях, я переждал, пока люди пройдут. Потом осмотрел себя и стал приводить в порядок: почистился, выбил пыль из пиджака, старательно надраил сапоги, навел на них блеск. И, упрятав пистолет в задний карман брюк, вышел, посвистывая, на дорогу.
Теперь надо было как можно скорее разыскать друзей. Они располагались в здешнем квартале - квартировали у вокзальных проституток.
К одной из них - к той, у которой поселился Левка Жид, я и направился тотчас же.
Это была девушка пухлая, щекастая, на низком ходу, и, вероятно, поэтому ее звали Булкой. «Я свою Булку за что люблю?
– говорил Левка.
– За оптимизм! Кормишь ее, ласкаешь - она смеется. Моришь голодом - опять смеется. Бьешь ее, дуру, - смеется еще того пуще».
Левка был, в какой-то мере, прав. Сколько я знал Булку, она вечно хихикала, веселилась; по любой причине заливалась мелким, грудным, рассыпчатым смехом.
Однако на этот раз она встретила меня хмуро.
— Уходи!
– задыхаясь, проговорила она, стоя в дверях в одной рубашке.
– Уходи быстрее! Тут такое творится!
— Что творится?
– насторожился я.
— Кругом обыски, аресты, проверка документов… У меня этой ночью мусора два раза были. Слава Богу, Левка уже успел отвалить.
— Когда он уехал?
— Вчера днем. Собрал вещички и даже… - она вдруг всхлипнула, рот ее перекосился, - даже слова ласкового не сказал!'
Не желая задерживаться во Львове, я покинул его в тот же день. Несколько остановок проехал в собачьем ящике… И повсюду, на любом разъезде, на каждой станции видел из-под вагона армейские сапоги. Они громыхали и цокали подковами, попирая булыжник, топча дощатый настил перронов. Их было множество, этих сапог! Железная дорога кишела чекистскими патрулями. Ехать дальше в таких условиях было опасно. Улучив момент (воспользовавшись тем, что разразился давно назревающий дождик), я украдкой отстал от поезда и схоронился в придорожной ржи. Дальше я уже шел все время пешком.
Происходило, в сущности, то же, что было когда-то на иранской границе. «Все повторяется, - уныло думал я, бредя по посевам, увязая в слякоти, разъезжаясь подошвами в мутных лужах, - все идет по спирали».
Да, действительно, все повторялось! Как и тогда, я стремился уйти от железной дороги - уйти подальше и, главное, поскорей… Разница заключалась лишь в том, что тогда, близ Ирана, я пропадал от жары и жажды, задыхался в пыли и мечтал обрести хоть каплю влаги. Теперь же я тосковал о солнце!