Большая судьба
Шрифт:
– А что будет завтра, в четверг?
– сердито спросил Аносов.
– В четверг - как будет приказано.
– Да ты пьян!
– вдруг возмущенно выкрикнул Павел Петрович.
– От тебя сивухой разит. Не вижу у вас порядка. Здесь не школа, а... а...
От волнения Аносов не находил подходящего слова.
– Ва... ваше превосходительство, мы не знали, не подготовились к столь высокому посещению, - растерянно пытался объяснить управитель.
– И это действительно не школа, поэтому и зовем "приютом для рудоразборщиков"...
Аносов еле сдерживался, чтобы не наговорить
– Вам предстоит по-настоящему подумать о школе!
Молчаливый, угрюмый, покинул он грязные, неприглядные казармы и пошел к руднику. На склоне горы в отвалах работали рудоразборщики: старики и мальчишки. Завидя горного начальника и управителя, они замолчали.
Аносов остановился возле сухонького старичка:
– Здравствуй, отец! Как работается?
– Спасибо на добром слове, батюшка, - спокойно отозвался горщик. Работёнка у нас известная, да и то сказать: у доброго человека всякое дело спорится. Вот, глядишь, камень, ан нет, - это камень не простой. Смотри, будто ржа его хватила, а стукну молотом, раздроблю, и вскроет он себя. Хороша руда!
– Каков урок?
– присматриваясь к скупым движениям старика, спросил Аносов.
– Я да мальчонка должны набить и разобрать в день сто пудов. Не мало, голубчик, ой не мало! Всё рученьками перещупаем да глазами зорко разглядим... Богатимо руды тут в горе, - копай, сколько душе угодно, и не исчерпаешь во век.
– В бесхитростных словах старика прозвучала беспредельная любовь к своему труду.
Он добродушно уставился на Аносова.
– Откуда сам?
– спросил его Павел Петрович.
– От века горщик. Еще дед на Демидовых робил, вот и я всю жизнь бергалом отслужил, а теперь, батюшка, стал я хил и немощен. Силушки прежней нет. Теперь и самому в землю не страшно лечь.
Бергал пришелся Аносову по душе. Желая помочь ему, Павел Петрович предложил:
– Ты много поработал, отец, и честно заслужил отдых; иди на пенсию!
– Что ты, батюшка!
– обеспокоенно вскрикнул старик.
– Да как же это можно? Разве проживу я на рубль тридцать семь копеек в год? Только уйди с работы, тут и смерть! А вот этак шевелишься-трудишься, и смерть бежит от тебя, а бросил всё, и на погост позовут. Эх-хе-хе, старость не радость, не теплое летечко, батюшка...
Старик разговорился.
– Пожито много, батюшка, всего испытал, досталось и рукам моим, и спинушке. Взял себе женушку в молодые годочки без разрешения начальства, так за это сквозь строй провели два раза. Пятьсот человек били вицами. Вот оно как! Живуч человек...
– Родные-то есть?
– спросил Аносов.
– А вот моя роденка!
– показал он на мальчугана-рудоразборщика. Вместе радости и горе делим...
В этот вечер Павел Петрович засел за рукопись об алтайском булате, но мысли были о другом. Думалось о горнозаводских школах. Обида сжимала сердце: угнетало сознание, что все его усилия будут напрасны, - в Петербурге не поймут его добрых стремлений и не захотят отпустить деньги на школы. Склонившись над листом, Аносов задумался. Ровный свет от лампы теплым кругом ложился на стол. И вдруг Павлу Петровичу вспомнился Заюшкин и шагающий
– Шагайте вперед, шагайте, други!
– прошептал он, и теплое чувство наполнило сердце.
– Вами земля держится, Иванушки...
На другой день Аносов заторопился на золотые прииски. Среди дремучей тайги у речки раскинулись хибары. Пронзительный ветер рвался в долину. Было неуютно, холодно. В долине у ручья шли вскрытые пласты, там копошились люди. Аносов сошел с коляски и остановился у ближнего забоя. Мерзлую породу рвали порохом. Черный дым клубами поднимался к небу. В этом чаду двигались тени.
– Ваше превосходительство, здесь всё штрафные, - тихо предупредил управитель.
– Опасный народ!
Аносов не отозвался, подошел поближе к работавшим в отвалах и приветливо сказал:
– Здравствуйте, братцы...
Хмурый детина разогнул спину и отозвался с насмешкой:
– Здорово, барин, коли не шутишь!
– в его голосе прозвучала нескрываемая враждебность.
– Чем недоволен?
– стараясь говорить спокойно, спросил Павел Петрович.
– Радоваться нам нечего! Не видишь? Каторга!
– грубо ответил приисковый.
И сразу, перебивая друг друга, заговорило несколько человек. С надрывом, с отчаянием они жаловались:
– Сейчас на ветру стынем, а летом и осенью - по колено в воде ржавой. Работёнка проклятая, а пища и того несноснее.
– Эвон, глянь!
– Работный открыл рот и грязными руками потрогал зубы.
– Все до единого шатаются!
Дёсны горщика сочились кровью.
"Цынга!" - хмуро подумал Аносов.
– Облегченья никакого, всё силой бери, - продолжал между тем приисковый.
– Вот и живи тут! Каждый день на погост уносят. А кому охота маяться? Каторга, вот и бегут!
– Палок, значит, захотелось!
– не сдерживаясь, прикрикнул на него управитель.
– Этого у нас много заместо хлебушки! Забивают, ну и пусть забьют. Скорее конец!
– Погодите, братцы, не все сразу. Вот ты, старик, - обратился Аносов к старателю.
– Что скажешь, если установить здесь машину для промывки? Пойдет?
– Облегчит труд, понятно. За это спасибо тебе, батюшка, а палками да угрозами не накормишь нас... Нам бы теплую шубу да хлебушка. И плетей поменьше, и уж так работали бы... Порадей за нас, батюшка!
– Я не уеду отсюда, пока не помогу вам! Слышите, братцы?..
Приисковые заговорили, закричали, перебивая друг друга. Каждому хотелось рассказать о своих обидах. Аносов присел на камень и терпеливо всех выслушал. Ему хотелось поближе узнать этих людей.
Мрачный и душевно усталый, он возвратился в контору. Салаирский управитель исподлобья смотрел на него, выжидая момент, чтобы заговорить, однако начальник горного округа сам начал разговор резко и строго:
– Жизнь на приисках и так очень тяжела, а вы, сударь, обращаете ее в невыносимую. В казармах мерзость, пища отвратительная, обращение с людьми возмутительное. Неудивительно, что бегут. Молчите!
– решительно перебил он, заметив попытку управителя сказать что-то в свое оправдание.
– Надо уметь хозяйствовать. Плохой вы хозяин!..