Большое путешествие Малышки

Попова Елена

Накануне генеральной репетиции Малышке приснился плохой сон, наутро она попыталась вспомнить детали, но вспомнила лишь, что шла, соскальзывая, по чавкающей грязи куда-то в гору... Когда же Малышка увидела стекающихся в Театр членов худсовета с таким знакомым ей выражением особой непроницаемости на лицах, она поняла, что неизбежное приближается. У входа в зал она столкнулась с Главным режиссером Фадеевым.

– Ну?
– спросил ее Фадеев многозначительно.

– В смысле?
– сказала Малышка.

– Ты определилась?
– спросил Фадеев.

– Не поняла, - сказала Малышка.

– Я имею в виду, с кем ты...
– сказал Фадеев.

– А...
– сказала Малышка.
– Конечно, с автором. Я имею в виду Шекспира.

Костюмы еще не успели дошить,

а декорации доделать (в этом, как потом выяснилось, был свой умысел), и в этой незавершенности, в этом черновом наброске особенно ясно проступал замысел. Джульетта, она же Маня Огарок, по классному журналу - Мария Огаркова, была в воздушном, тюлевом, светлом платье, еще только сметанном, а не сшитом, схваченном на плечах булавками. На ногах же у нее были ее собственные тяжелые солдатские башмаки с подковами, и каждый ее шаг эхом разносился по всему Театру. Голос у нее был скрипучий, надтреснутый и ломкий, и, глядя на нее, на ее порывистые движения и отчаянный взгляд, скоро становилось понятно, что если она, эта Джульетта, а также Маня Огарок, по классному журналу Мария Огаркова, встретит любовь, то ради нее пойдет на смерть... И за нее даже становилось страшно. В сцене на балконе - балкон присутствовал - она так пылко бросалась на грудь Ромео, что даже не замечала, как булавки, которыми было заколото ее недошитое платье, впиваются ей в тело, добавляя к светлому тюлю капельки крови. А в сцене в склепе, когда Джульетта закалывала себя кинжалом, она сделала это так правдиво и неистово, что бывалые лицедеи, актеры и актрисы, вздрогнули и замерли, кто-то из них не сдержался и вскрикнул, а Анжела Босячная процедила:

– Пра-сти-тут-ка!

Заседание художественного совета проходило бурно. Больше всех возмущалась Анжела Босячная.

– Не позволим!
– кричала она.
– Молодежь - это все, что у нас есть! И что же будет, если разрешить ей жить чувствами?!

Шнип-маленький кратко, но основательно поддакивал своей подруге. А когда Лизочка еле слышно и вроде бы простуженно заметила, что все это не так и плохо, Анжела Босячная сказала ей прямым текстом, что если она будет продолжать в том же духе, то может лишиться некоего дополнительного заработка. После этого Лизочка охрипла окончательно и замолчала. Директор Театра и Главный режиссер Фадеев сидели напряженно и тоже не высказывались. Иногда Главный режиссер Фадеев поглядывал в окно на свою машину, которой, чтобы на ней ездить, все время требовался бензин... Оба понимали, что деньги, которые еще надо вложить в незавершенный спектакль, в декорацию и костюмы, очень неплохо бы сэкономить. Когда пришло время голосовать, все, кроме Малышки, проголосовали против. Все. Все до одного.

После художественного совета Малышка зашла к Главному режиссеру Фадееву. Они все же неплохо знали друг друга, Главный режиссер Фадеев предполагал, о чем спросит его Малышка, а Малышке было заранее известно, что ответит ей Фадеев. Поэтому они молчали и не тратили напрасно слов.

– Слушай, - сказал наконец Фадеев.
– Так ты точно не хочешь взять себе четырнадцатое место, третий ряд балкона?

– Нет, - сказала Малышка.

– Ну, тогда карниз над левым фасадом?

– Не хочу, - сказала Малышка.

– Подумай, - не отставал Фадеев.
– Такими предложениями не бросаются. Еще немного - и этот гаденыш Шнип весь Театр к рукам приберет!

Они опять помолчали. Фадеев знал, что хотелось бы знать Малышке, и Малышка знала, что Фадеев это знает.

Поздним вечером Малышка и Иван Семенович Козловский бежали по улице. Падал мокрый снег и, чуть коснувшись земли, растворялся в лужах. Иван Семенович Козловский был в сером больничном халате и больничных шлепанцах, потому что, когда Малышка прибежала к нему из Театра и рассказала про худсовет, было уже не до переодеваний.

Какое-то время Иван Семенович Козловский всматривался в таинственный изгиб спирали на своей стене, а потом воскликнул:

– Конечно! Да! Конечно! Быстрее! Мы можем не успеть!

В Театре давно уже не было Мани Огарок, по классному журналу Марии Огарковой, и никто не знал ее адреса. Она появилась как

бы ниоткуда и в никуда ушла. Для того, чтобы сориентироваться, Ивану Семеновичу Козловскому очень не хватало его стены с формулами и сложными вычислениями, он закрыл глаза и попытался представить ее себе по памяти. Это продолжалось довольно долго. Наконец он открыл глаза и сказал:

– Вода! Конечно! Вода! Как я сразу не догадался!

И Малышка вспомнила тот страшный ливень, который разразился в день, когда на художественном совете разгромили "Ромео и Джульетту" с актрисой Песцовой в главной роли.

– Вода!
– повторил Иван Семенович Козловский убежденно.

На большом мосту через реку прохожих не было, зато внизу на набережной, там, где к самой воде подступали каменные ступени, виднелась маленькая фигурка. Когда Малышка и Иван Семенович Козловский, увязавший в чавкающем, мокром снегу больничными шлепанцами, подбежали к реке, к каменным ступеням, Мария Огаркова, она же Маня Огарок, даже не обернулась. Она стояла на самой нижней ступени, залитой водой, в своих тяжелых солдатских башмаках, отхлебывала пиво из банки и что-то говорила, обращаясь к темной, спешащей мимо реке. Когда же наконец она их заметила, то не стала вступать ни в какое общение, а повернулась и, не выпуская из рук банку с пивом, не переставая говорить что-то сама с собой и жестикулировать, пошла от реки прочь и скоро скрылась в снежном тумане.

III

– Кто же будет на этот раз подпиливать люстру?
– спросила Малышка, сидя в палате у Ивана Семеновича Козловского.
– Неужели я?

– Ты понимаешь все слишком буквально, - сказал Иван Семенович Козловский, прогуливаясь возле своей магической стены.
– События должны происходить естественным путем, сами собой. Только тогда можно их учитывать. Не надо трогать эту чертову люстру. Там и так все разваливается. Все разваливается само собой...

Прошло какое-то время, и Малышка стала замечать, что, действительно, развал в Театре усиливается - трещины в стенах становятся шире, а половицы все больше проваливаются. Процесс этот долгое время шел незаметно, но в какой-то момент стал особенно очевидным. Так, актриса Васечкина, у которой на самом деле были короткие ноги, не смогла перепрыгнуть через вдруг резко расширившуюся щель в полу сцены и провалилась в эту щель прямо во время спектакля. Визжала она страшно, но зрители, привыкшие, что их все время развлекают, приняли все происшедшее за очередную шутку и очень смеялись. Даже когда приехала группа спасателей, а потом вторая, и обе группы стали Васечкину вытаскивать, зрители продолжали хохотать и смотреть именно в этот угол сцены, тогда как в другом углу продолжал идти спектакль.

Короче, Театр разваливался на глазах, по зданию было уже опасно ходить, и то тут, то там висели угрожающие таблички: "Опасно!", "Опасно для жизни!", "Оголенный провод!". Стали обваливаться лестницы, и некоторые пришлось заменить веревочными. Относительный порядок был только там, где хозяйничали Анжела Босячная, Шнип-маленький и еще какие-то лица, - в ресторане, кафе, биллиардных и т.д. Главный режиссер Фадеев вполне искренне переживал по этому поводу и все время говорил о том, что надо изыскивать средства, прилагать усилия... и даже собственноручно оклеил свой кабинет новыми обоями (цветок к цветку и полоску к полоске) и починил дверь, но потом тоже махнул на все рукой, купил себе новую машину и пару раз вместе с Директором и Шнипом-маленьким слетал на уикенды в более высокоразвитые страны, чтобы как-то отвлечься.

Наконец, стали пропадать люди. Первым подевался куда-то главный электрик, по вине которого и появились в разных углах Театра зловещие объявления: "Оголенный провод!". Его искали несколько месяцев, приглашали даже спасателей с собакой, но встретили как-то совсем случайно, на соседней улице... Потом стали исчезать недовольные и инакомыслящие. Возможно, со временем и их можно было встретить на соседней улице, а возможно, и нет... Поэтому никто уже не решался вслух критиковать Директора, Шнипа-маленького и Анжелу Босячную. И, на всякий случай, в Театре вообще перешли на шепот.