Большое путешествие Малышки

Попова Елена

– Ничего не получается, - сказала Малышка.

Было уже совсем поздно, когда Сам опять уронил голову на грудь и закрыл глаза тяжелыми, морщинистыми веками. Екатерина Петровна, глотнув из бутылочки, давно уже заснула на одном из диванов просторного директорского кабинета. И хоть Малышка и понимала, что сон у Самого еще не тот, который продолжается долго, она решила, что пора бежать. Она разулась и, неслышно ступая по ковру, подошла к двери, осторожно взялась за ручку и потянула к себе, но вместо того, чтобы выйти в приемную Театра, натолкнулась на холодную кирпичную стену с небольшим окошком посередине, как в тюремной камере.

–

А ты как думала?
– послышался за спиной скрипучий голос.
– Я же тебе сказал русским языком - потомки гребаные, пидэрасы проклятые...

Сколько времени прошло с тех пор, как она оказалась замурованной вместе с Самим и Екатериной Петровной в кабинете Директора, Малышка уже не знала. Вначале она еще следила за этим, ориентируясь по регулярно наступающей темноте за окном и по времени приема пищи, которую передавали им через маленькое окошко в кирпичной стене, она даже тайком делала зарубки, но потом пару раз отчего-то пропустила, все перепутала и вообще махнула рукой. Алкогольные запасы в кабинете Директора были неисчерпаемы, и с лица Екатерины Петровны не сходила блаженная, сомнамбулическая улыбка. Сам подремывал или играл с Малышкой в бесконечную игру - пьяницу. Малышка все ждала, что вот-вот и он заснет, но время шло, за окном сгущалась тьма, а потом опять наступал рассвет, завтраки сменялись обедами, а обеды ужинами, а Сам все не засыпал...

Однажды он разбудил ее глубокой ночью. Было тихо. Раздавался лишь булькающий храп Екатерины Петровны...

– Прелестная была девочка!
– сказал Сам и чмокнул губами.
– Как хороши, как свежи были розы!

– Будем играть?
– спросила Малышка сонно.

– Нет, - сказал Сам.
– Хватит.

И он так странно, не мигая, стал смотреть на нее, что ей сделалось не по себе. Взгляд у него был таким ясным и холодным, что Малышке стало казаться, что сквозь темные его зрачки на нее уставилась вечность.

– Тогда, может, вам стоит основательно поспать?

– Нет, - сказал Сам.

Он замолчал и молчал так довольно долго. Молчал и все смотрел на Малышку...

– Я - великий артист!
– сказал Сам.

– Я знаю...
– сказала Малышка.

– Я их всех переиграл! Животные тоже великие артисты. Когда им некуда деваться, знаешь, что они делают?

– Что?
– спросила Малышка.

– Они прикидываются мертвыми! Когда за мной приехали... вся эта шушера на воронке... я сделал то же самое. Неплохо сделал. Очень неплохо. Я - великий артист! Но одну даму мне уже не переиграть.

Вдруг Сам прислушался, приложил указательный палец к губам, а потом поднял его вверх:

– Слушай!

Малышка прислушалась - откуда-то снизу доносилась тишайшая, но удивительно отчетливая молитва.

– Это... за мной...
– сказал Сам и добавил: - Помоги мне...

– Как?
– спросила Малышка.

– Как-как!
– передразнил ее Сам.
– Сама должна знать - как!

Малышка подошла к окну и отдернула штору... Было полнолуние, и, несмотря на то, что на улице не горел ни один фонарь, было неплохо видно. С этой стороны здание Театра особенно проседало, и до тротуара было не так уж и далеко. Она оглянулась - Сам упорно и пристально смотрел на нее.

Малышка надела куртку-штормовку, достала из кармана моток веревки и распахнула окно. Один край веревки она привязала к батарее, а весь моток бросила вниз на ближайший выступ. Малышка

перебралась через подоконник, взялась за веревку и, упираясь ногами в шероховатости, трещины и разломы стены, стала спускаться. До ближайшего выступа действительно было совсем недалеко, но только Малышка ступила на него, как тяжелый край его обвалился и рухнул вниз.

– Господи!
– с ужасом подумала Малышка.
– Это же карниз моей дочери.

– Что там у тебя?
– спросил Сам, появившись на подоконнике, задрапированный в кусок ткани, как в императорскую тогу.

Сам оказался гораздо ловчее, чем казалось Малышке: не прошло и секунды, как он был уже рядом с ней. Перебравшись еще на один выступ, пониже, они легко выбрались на тротуар. От свежего воздуха у Самого закружилась голова, и он даже прислонился к стене, но когда она предложила ему передохнуть, рявкнул:

– Нет времени!

Они довольно долго шли вокруг темной громады Театра, выискивая дверь или какой-нибудь лаз, достаточно широкий, чтобы через него пройти, когда вдруг опять услышали очень тихую, но внятную молитву и через узкую щель увидели слабый, трепещущий, но в то же время отчетливо видимый свет. При ближайшем рассмотрении щель была шире, чем казалась издали. И тихий голос, прервав молитву, сказал:

– Входите... Там можно пройти...

В маленькой церкви горела только одна свеча, перед ней стоял крошечного ростика батюшка и пел молитвы.

Наверное, Сам устал, он сел, а потом и лег на пол, свернувшись калачиком.

– Батюшка, - сказал Сам тяжело и с каким-то свистом.
– Я великий артист, я - великий грешник. Пустит ли?

– Молись...
– кротко сказал батюшка и опять запел.

Когда свеча догорела и рассвет узкой, неровной полосой сквозь щель пробрался в церковь, глаза Самого встретили его невидящие и стеклянные.

– Бог всех принимает, - сказал батюшка.
– В доме Отца моего обителей много, - он закрыл Самому глаза и перекрестился.

Самого похоронили поспешно, в тот же день, вечером, после полного захода солнца в обстановке полной секретности. Везли его в небольшом автобусике, в ящике, совсем не похожем на гроб. Кроме шофера и Малышки, в машине ехали Фадеев, Директор, оба Шнипа и еще один человек, старавшийся оставаться в тени. Конечно, Малышка узнала его почти сразу - это был Майор. Ехали в полном молчании, и Шнип-маленький, объясняя дорогу, все запутывал шофера и, наконец, совсем сбил его с толку. Остановили машину, не доезжая до кладбища. Шнип-маленький и Директор понесли ящик, Шнип-большой мелко семенил сзади и подправлял, когда ящик оказывался почему-либо непараллельным земле, Фадеев шел сбоку, а Майор еще дальше и как будто бы вообще сам по себе. Позади всех шла Малышка.

Похоронили Самого в его же собственной могиле, под его собственным памятником, где на черном мраморе золотом были выбиты даты его жизни и смерти. И хоть Малышка не была сильна в арифметике, даже ей было понятно, что, судя по золотым цифрам, основоположник умер шестьдесят лет назад.

Возвращались опять в полном молчании, но с заметным облегчением. Грусть была только на лице Шнипа-большого, на его сморщенной стариковской щеке даже блеснула слеза. А когда машина выехала на освещенную улицу, Малышка вдруг ясно увидела Майора в профиль - нижняя губа Майора была немного оттопырена. И она наконец-то поняла, что и его когда-то привел в Театр тайный зов крови...