Большое путешествие Малышки

Попова Елена

Как-то, ближе к обеду, вверху постучали по батарее, и батарея в литчасти отозвалась отвратительным, дребезжащим звуком. В щели над самой головой раздался голос Шнипа-маленького:

– Главный зовет!

Малышка окинула взглядом свое хозяйство, где на стеллажах, на столах и за потертым кожаным диваном в идеальном порядке, один на другом громоздились авторы всех времен и народов, начиная от самых великих и громогласных и кончая самыми тихими и еле слышными. Она вздохнула. Путь предстоял неблизкий. Последнее время домой она ходила через небольшой пролом в стене, завешенный старой афишей и выходивший прямо на улицу, и в глубинах Театра как такового старалась появляться как можно реже.

Она надела старую куртку-штормовку Ивана Семеновича Козловского, сшитую когда-то из замечательно прочной брезентовой ткани, и из одного из ящиков стола достала моток веревки и карманный фонарик.

Прямо за дверью литературной части в полу, видимо, еще совсем недавно появился огромный провал. Обойти его не было никакой возможности - он шел от стены к стене, перепрыгивать было опасно. Малышке пришлось вернуться за припасенной для таких случаев доской. Установив доску над провалом, как мостик, она перебралась на другую сторону. Идти дальше с этой самой доской было крайне неудобно, и она решила оставить ее пока здесь и вернуться, если окажется, что без нее не обойтись. Коридор поворачивал налево, и там было уже совсем темно, темно, как в погребе. Малышка включила фонарик - батарейка, видимо, садилась, и он светил еле-еле. Малышка шла медленно, осторожно переставляя ноги, и, прежде чем переносить всю тяжесть тела, пробовала пол на прочность. За следующим поворотом стало светлее - там было окно. Тут перед Малышкой метнулась какая-то тень - для летучей мыши она была слишком велика, для человека, напротив, - тщедушна. Малышка страшно перепугалась и вскрикнула. Тень вскрикнула тоже, оба бросились бежать, выскочили на свет, к окну, и тут Малышка увидела, что это артист - Василий Петрович Мокроусов. Он стоял перед Малышкой бледный и прозрачный от недоедания и до сих пор весь дрожал.

– Простите, я вас напугала, - сказала Малышка.
– Я иду к Фадееву.

– Там вы не пройдете, - сказал Василий Петрович Мокроусов чуть слышно. Там вчера стена обвалилась. Я вас провожу.

И он повел ее по коридору в обход. В одном месте коридор стал совсем узким, и протиснуться можно было только по очереди, становясь боком. С той стороны доносилась музыка, судя по всему, там был ресторан. Насколько знала Малышка, эту дополнительную стену поставили недавно после одного скандального происшествия, когда двое молодых артистов, нарядившись во фраки, целый вечер просидели в ресторане и сбежали, не заплатив.

Василий Петрович Мокроусов ловко вел Малышку по каким-то мало знакомым ей переходам. Вдруг голос снизу позвал:

– Ты, Усатый?

– Ага!
– отозвался Василий Петрович.

– Куда пропал? Картошка стынет!

– Иду! Иду!
– крикнул Василий Петрович Мокроусов. И сказал Малышке, ласково напирая на второе слово: - Хотите картошечки?

– Хочу!
– сказала Малышка, внезапно почувствовав страшный голод.

По приставной лестнице они спустились вниз, где между старыми декорациями была небольшая, укромная пещера. В центре ее на допотопной электроплитке жарилась в сковородке картошка. Вокруг расположилось несколько актеров. Священнодействовал у сковородки старый актер Меченосцев-Ванюшкин, всю жизнь он играл всяких высокопоставленных лиц, поэтому даже при таком нехитром деле, как жарение картошки, он был преисполнен чувства особого собственного достоинства, очень прямо держал спину, а грудь его украшали многочисленные бутафорские медали. Чуть поодаль на корточках сидели актеры Паша Темирязев (он играл в спектакле режиссера Петрова Ромео) и Ф. Губерманц. А еще дальше, в тени, сидела та самая актриса Васечкина, которая и открыла эту славную пещерку, когда провалилась в нее прямо во время спектакля.

Несмотря

на то, что картошки на всех было не так и много, актеры восприняли появление Малышки с радостным оживлением. И когда сковородку сняли с плитки и поставили на ящик, Малышке уступили лучшее место и дали в руки самую настоящую вилку, тогда как сами ели бутафорскими. Запивали это дело довольно крепкой кисловато-горьковатой жидкостью, полученной путем сложнейшей перегонки из все тех же старых декораций. Как объяснили Малышке - когда-то они изготавливались из замечательных натуральных продуктов. Пещерка оказалась настоящим золотым дном! Там даже выращивали шампиньоны. Другое дело, что набрать какую-то массу, тем более коммерческую, им все не удавалось. Стоило показаться из-под земли их крошечным белым головкам, как вечно голодные артисты тут же их пускали в расход.

Ели картошку медленно, с истинным наслаждением, не торопясь, не обгоняя друг друга, закатывая от удовольствия глаза и цокая языками.

– Хо-ро-ша!
– сказал Василий Петрович Мокроусов, неторопливо запустив в рот первую порцию.
– В прошлый раз была солонее.

– В прошлый тоже была хороша!
– заметил Ф. Губерманц.

– Кто спорит? Никто не спорит, - сказал Василий Петрович Мокроусов.
– Но в этот... совсем бесподобно!
– он закрыл глаза, чтобы больше сосредоточиться на вкусовых ощущениях и не упустить ни единого.
– Бесподобно! Разве еще бы масла!

– Нормально, - отозвался Меченосцев-Ванюшкин.
– В меру, - и добавил лающим ефрейторским голосом: - Сожрем все масло, что будем делать?!
– Причем медали на его груди не то чтобы зазвенели, а как-то забухали.

Его возмущение было понятным. Как человек особенно основательный, он отвечал за запасы. Масло же, на котором жарилась картошка, тоже получалось путем сложной перегонки из старых декораций. Даже более сложным, чем крепленое пойло.

– Корочка! Корочка! Бесподобно! Вы оцените!
– заметил Ф. Губерманц.

– Да, - вторил Василий Петрович Мокроусов.
– Очень убедительно.

– Верю, верю!
– отозвался Паша Темирязев.
– Так бы сказал сам Константин Сергеевич Станиславский! Верю!

Между тем, время от времени в течение всей этой немногословной трапезы Ф. Губерманц простирал руки (с деревянной вилкой) куда-то вверх и с пафосом восклицал:

– Когда же, наконец?!

Никто на это не реагировал, и он продолжал себе спокойно есть картошку. После того же, как он воскликнул в третий раз: "Когда же, наконец?", - Паша Темирязев сказал:

– Дурак ты, Моцарт! И сам того не знаешь.

– Почему дурак?
– вступился Василий Петрович Мокроусов.
– Это вопрос!

– Родился артистом, что ж вопросы задавать?
– сказала вдруг до того молчаливая актриса Васечкина.
– Надо терпеть!

И тут крепкое пойло, настроенное на старых декорациях, видимо, ударило Паше Темирязеву в голову, потому что он вскочил и крикнул:

– Я не родился артистом, я родился - человеком!
– и ударил себя в грудь с такой силой, как будто хотел пронзить ее кинжалом.

– Все мы родились че-ло-ве-ка-ми...
– невозмутимо заметил Меченосцев-Ванюшкин, и медали его скорбно забухали.

– Я уйду из Театра!
– продолжал кричать Паша в экстазе.
– Уйду! Уйду! В дворники! Я фотографировать умею! Я мужчина красивый!

– Никуда ты не уйдешь, так что не трепыхайся...
– меланхолично заметила актриса Васечкина, дожевывая последний кусочек картошки.
– Из Театра не уходят.

– Мне пора...
– сказала Малышка и в сопровождении Василия Петровича Мокроусова стала подниматься по крутой лестнице, слыша за спиной крики Паши Темирязева: