Браво, молодой человек!

Валеев Рустам Шавлиевич

— Пей. Непьющих в этом мире нет.

— В этом мире есть всякие, — сказал Рустем, — но я выпью, у меня печень не болит.

Циля Овсеевна заткнула горлышко пробкой и спрятала бутылку.

— Если это будет чрезмерно, то это не будет здорово, — прокомментировала она свои действия и пошла к двери.

— До лучших минут, — вслед ей сказал Панкратов.

Дверь закрылась, он долго еще смотрел на нее, будто ожидая, что женщина вернется и скажет что-то, зачем она, собственно, и приходила.

— Я не эгоист, — сказал он вдруг. — И ни один человек

по природе своей не эгоист, потому что вокруг него живут такие же существа, как он. Если ему не любить их, таких же, как он сам, то значит — не любить себя? — Он помолчал, напрягая складки на лбу, точно соображая, для чего же он все-таки говорит это. — У женщины было мало светлых дней, — вдруг заговорил он. — У этой женщины муж и трое детишек погибли во время бомбежки поезда. Она терпелива и добра. Я это о ч е н ь знаю…

Рустем не перебивал его, и глядя на его морщинистое с тяжелыми щеками лицо, думал о том, что как все не просто в жизни любого, и если бы каждый вспоминал и клял прошлую свою жизнь, то какой бы беспросветной показалась она — и сегодня, и впереди — тем, у кого еще нет этой самой прошлой жизни.

— Вы любите ее? — спросил он взволнованно.

— Молодым все проще, — сказал Панкратов вроде бы о другом.

— Легче?

— Не знаю.

— Не легче.

— Да, — согласился он. — Мы говорим трудно, когда нам не хочется чего-нибудь делать или боязно делать. Если человек говорит: «Трудно!» — значит он боится за свою шкуру…

— Преувеличиваешь, Петр Панкратыч, — сказал Рустем.

— …за свою шкуру! Однажды, оказывается, с человеком происходит пакостное превращение: он начинает беречь свою шкуру. И заметь, только для того, чтобы есть, пить, держать бедро женщины. — Он поднялся, отшагал до двери и обратно и сел опять, подперев голову кулаками. — Чудак я, — сказал он. — Ты не суди меня и не удивляйся. Чудак я!

— Ты всегда чудак, — сказал Рустем. — Но сегодня ты почти не чудак.

Хоть бы спросил: что же мне делать? Не для того, чтобы я советовал ему, нет, просто, когда человек задает себе такой вопрос — и раз, и другой — он все-таки приходит к какому-нибудь решению.

— Ты в цех? — спросил Панкратов. Он не хотел больше возвращаться к тому разговору.

— В цех, — сказал Рустем.

— Там Мусавиров.

— Все равно я схожу.

3

У печи Мусавирова не оказалось. Оська сказал, что главный инженер у себя в кабинете и что велел звонить, если что случится.

— Ничего не случилось? — спросил Рустем.

— Да нет, — очень равнодушно сказал Оська. — И звонить ему не придется, все будет нормально. — Он помолчал, долго и медленно утирая пот с лица и шеи. — Устал, как собака. Я здоровый парень, но я все думаю, что все это ерунда и что нас просто дурачат — и я устаю, как собака.

— А строители, не видно чтобы уставали.

— То строители. А у нас ерунда.

— Конечно, ерунда, — сказал Рустем, — если наши изоляторы колются, как орешки. И виноваты не только пацаны из третьей

смены, но и мы с тобой.

— Ну и пусть, — сказал Оська. — Если не готовы к полной нагрузке печи, так нечего делать вид, что готовы. Я не верю, что это по распоряжению Георгия Степановича!

— Нет, именно по распоряжению Георгия Степановича. Ты особенно-то не кисни. Мы разберемся.

— Да никто с тобой разбираться не станет, — злобно сказал Оська. — Тебе скажут, что ты не видишь общей перспективы. «Так правильно, так надо…»

— Пусть скажут, пусть-ка мне скажут! — Рустем тоже начинал злиться, и еще, пожалуй, ему хотелось держаться уверенней при Оське.

Он вышел из цеха.

В заводоуправлении было пусто, шаги стучали гулко.

Ругаться с главным я не буду, подумал он, зачем мне ругаться? Шут с ним, пусть скажет — а ну, выбрасывайся из кабинета! — пусть, даже тогда я не буду с ним ругаться. На кой мне неприятности?

Однако, когда Рустем перешагнул порог кабинета и главный инженер направил ему навстречу приветливый взгляд, он разочаровался.

— Садись, — сказал Мусавиров и пошелестел газетой, приподнял ее. — Вот читаю исповедь молодого человека. «Иногда надо делать не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Это вовсе не помешает быть упорным и добиваться своего, именно того, чего ты хочешь…» Старик я, старик, если дочка у меня так здорово соображает!

— Я, кажется, знаю вашу дочь, — сказал Рустем. — Довольно бойкая.

— Ну, бойкая, — он помотал головой, — наоборот, больно уж вялая. Мы в эти годы были лихие фабзайцы. — Он рассмеялся заливисто, увлеченно. — Мы зубастые были, не просили, а требовали. И мы отдавали сполна.

Обычный разговор, подумал Рустем, умудренным отцам кажется, что их отпрыски живут не так умно, как жили они.

— Ну, Андрей Андреич, — сказал он вслух, — не такие уж безнадежные эти девчонки и мальчишки! Они умеют быть самостоятельными.

— Не слишком.

— И все-таки они поступают самостоятельно, — стал он нарываться.

— Ты хорошо знаешь мою дочь?

Ну, понесло меня, понесло! И сказал:

— Я знаю семнадцатилетних девчушек. Они без родительского благословения жмутся у заборов и целуются.

— Тебе не кажется, что отцам об этом не слишком приятно слушать?

Простите, Андрей Андреевич!

— Отцам вообще свойственно говорить, что времена пошли плохие: дети не слушаются отцов.

— Брось-ка ты, брось! — Он ничуть не сердился. — В твоем ли возрасте коситься на отцов!

Стоп, сказал себе Рустем, давай серьезно!

— Я только что был в цехе, — сказал он, — говорил с ребятами… Скажите, прав Георгий Степанович или не прав?

— Прав, — сразу сказал Мусавиров. — Говори яснее, — попросил он потом.

— Имело ли смысл давать печи полную нагрузку?

— Конечно. Ведь печь рассчитана именно на такую нагрузку.

— Но ведь не хватает обжигальщиков. Мы отрабатываем, что нам положено, а потом по существу тащим на себе третью смену.

— Дело временное. Ты должен понимать.