Браво, молодой человек!
Шрифт:
Он бывал у Жанны. Она плакала.
Он звал ее пойти к матери.
Он не знал сейчас ничего такого, что могло бы обрадовать мать, спасти, заставить жить, он только знал — пусть она их увидит и благословит, и тогда, может быть, она поймет, что прежние радости не возвращаются, но могут прийти новые.
Жанна говорила:
— Это все как будто пришло оттуда… из той, прошлой жизни. Все близко стало… как умер твой брат, как умерла мама, как я была одна. Как будто это позавчера, вчера, и каждый день кто-то умирает…..
Тяжело ей идти сейчас, когда т а м умер
— Уедем! — говорила она. — Уедем!..
— Уедем, — отвечал он. — Но только пусть она знает, что у нас хорошо, пусть она знает.
Жанна понимала его и хотела верить, что так будет лучше, но то ли их собственное счастье не казалось ей теперь таким уж счастьем, то ли она не надеялась, что чья-то радость успокоит чье-то горе.
Он хотел верить… он ничего другого не знал, отчего матери стало бы лучше.
Если она увидит, поймет, что мне лучше, то и ей станет полегче. И вообще минувшие дни — не только одни лишь оплошности, обиды и черное горе.
Глава семнадцатая
За эти дни он исхудал. Мусавиров как-то сказал:
— Что-то вид у тебя… Не пьешь?
Рустема чуть не взорвало, но он взял себя в руки и простодушно спросил:
— В смысле — водку? Алкоголь враг, и его надо уничтожать. Но теперь я пью как положено: дома, в одиночестве.
Мусавиров с обеспокоенным видом оказал, что это плохой признак. Чудно, иногда он такие вещи воспринимал очень серьезно. А может, не хотел замечать издевки.
Жанна с тревогой спрашивала:
— Как ты себя чувствуешь?
Он отвечал оживленно:
— Чувствую великолепно!
Он не хитрил, чувствовал себя неплохо, не уставал и работал, пожалуй, напряженнее, чем прежде. Шла уже третья неделя, как уехал Галкин, пора было ему возвращаться, но его все не было. Мусавиров вел себя крайне возбужденно, с напряжением, в последние три-четыре дня оставался на заводе до темноты.
Рустему в тот день предстояло трудное, ставшее однако обычным за последнее время, дежурство. После четырех, то есть после окончания своей смены, ему полагалось отдохнуть часа три, а потом опять явиться в цех, чтобы сменить старшего обжигальщика Мухина.
Он пришел в цех, и время уже было позднее, но там оказался Варакосов. Когда Рустем вместе с Мухиным обходили каждую позицию, с ними ходил и Варакосов. Он продвигался вдоль печи шаркающим осторожным шагом, дышал тяжело и щепоткой оттягивал с левой стороны груди вельветовую куртку.
Мухин ушел. Рустем с Варакосовым зашли в конторку, где скучал дежурный слесарь Фокин, они покурили, поговорили о том, о сем, после чего Рустем опять пошел к печи и, последив за поступлением мазута и воздуха, снова зашел к дежурному слесарю покурить.
Не кончилась еще сигарета, как в конторку вбежал Прохоров, худенький рыжий мальчишка, увидел начальника цеха и, прянув назад, стал энергично махать Рустему
Варакосов рывком поднялся с места и первым, чуть не сшибив Прохорова, вышел из конторки, потом побежал. Он бежал, оттягивая щепоткой куртку у груди, второй рукой широко, как-то вяло взмахивая, — все медленней, медленней, и Рустем легко обогнал его и быстро очутился у диаграммы.
Давление толкателя достигло шестидесяти атмосфер, и стрелка, напряженно подрагивая, подымалась выше. Завал вагонетки!..
— Регуляторы! — крикнул Рустем Фокину, но махнул рукой и побежал по узкой железной лестнице, ведущей наверх, на площадку, где стояли контрольные регуляторы, и закрыл подачу воздуха и мазута.
Спустившись вниз, он увидел, что Варакосов в одной рубашке, и рукава закатаны, а куртку его держит рыжий Прохоров.
— Где, а? — спрашивал рыжий Прохоров. — Где, а? — заглядывая поочередно в лица то Рустема, то Варакосова, то дежурного слесаря Фокина.
На какой именно позиции завалило вагонетку, никто пока не знал, и Варакосов взял у Фокина ломики пошел вдоль печи, выстукивая торцы. У двадцать пятой позиции он остановился и отбросил ломик.
— Здесь, — сказал Варакосов. — Стой! — крикнул он крепким раскатным голосом, когда Рустем резко, наотмашь стал выбивать ломом «окно» в стене. — Порядком, порядком, — сказал негромко, каким-то плавным голосом, и это значило: выбивай, но так, чтобы был порядок — потом закладывать придется стену.
Рустем ударял теперь медленней, но такая в нем взялась внезапно сила, и он, не зная, как это не размахивать сильно и бить сильно, но помня плавный голос Варакосова: «Порядком, порядком», — он обращал эту силу против нее же самой, усмиряя, усмиряя ее.
И он очень устал. И когда столкнул последний рядок кирпичей и из окна полыхнуло сухим обжигающим зноем, он и отшатнуться не смог, а только задержал дыханье, чтобы не захлебнуться жаром.
Он обернулся и увидел, как очень спокойно, заложив руки за спину, стоит Варакосов и щурится от быстрых бликов угасающего пламени. Подтаскивая за собой лом, Рустем подошел к нему и стал рядом, часто, рывками дыша, но становясь спокойнее — ребята выгребали железными крюками развалившиеся изоляторы — становясь спокойнее настолько, что опять почувствовал, как возвращается к нему сила, пружинит мускулы, теперь уже не так — не до ярости и безрассудства.
— Ну вот, — сказал Варакосов просто, когда были выгребены осколки. — Теперь… — Он поглядел на Рустема. — Порядком, порядком, — сказал он, глядя, как ребята готовят вспомогательную лебедку, а дежурный слесарь Фокин открывает подпечный коридор. — Порядком, — опять глянул он на Рустема, и Рустем застегнул наглухо комбинезон, но подергал от горла ворот, чтобы не давил.
Он взял в обе руки крюк, поддернул канат, так, чтобы держать крюк впереди, и ступил в подпечный коридор, низко согнувшись и клоня лицо влево, ближе к сильной, однако не прохладной, а какой-то парной струе вентилятора. Он точно, правда, со второго раза, зацепил крюк за ось вагонетки и, так же согнувшись, теперь вправо клоня лицо, вышел из коридора.