Броненосец
Шрифт:
— На меня кто-то напал вчера ночью. Тяжелый ушиб плеча.
— A-а. А с «Гейл-Арлекином» дело движется?
— Кажется, у меня появилась новая зацепка.
— Я подумал — может, Фелисию к этому делу подключить.
Лоримеру не понравилось услышанное.
— Думаю, будет лучше, если я один управлюсь.
— Здесь мы судим обо всем по результатам, — сказал Хогг и отвернулся.
Лоример вяло улыбнулся и отправил в рот волован, осушил бокал, снова наполнил его и пошел искать Димфну.
— Почему ты ходишь так кособоко? — спросила она. — И выглядишь ужасно.
— Хулиган на улице напал. Но, должен заметить,
— Не нравится мне эта Фелисия. Как ты думаешь, они с Хоггом — любовники?
— Отказываюсь даже рассматривать такую возможность.
— Шейн считает, ее прислали, чтобы шпионить за нами.
— Может быть. Хогг уже набрал критическую дозу бункерного умонастроения. Послушай, Димфна, ты ведь знаешь массу журналистов. Ты не могла бы меня свести с кем-нибудь, кто разбирается в сделках с недвижимостью?
— Я всегда могу спросить у Фрэнка. — Фрэнк был ее бывшим возлюбленным, работавшим в финансовом отделе «Таймс».
— Мне просто нужен кто-то, кто понимал бы, что к чему. Я ему сообщу необходимые сведения, а он должен мне все проанализировать.
Димфна закурила сигарету, и в ее глазах появился интерес.
— А о чем идет речь? О «Гейл-Арлекине»?
— Да. Нет. Возможно.
— Тогда все понятно, — бросила она с иронией. — Я слышала, Хогг не собирается выплачивать тебе премию.
— Кто тебе об этом сказал, черт возьми?
— Раджив. Да не волнуйся, найду я тебе журналиста. — Она посмотрела на него со значением. — Какое будет вознаграждение?
— Моя неумирающая благодарность.
— Э-э, нет, Лоример Блэк, придется тебе придумать что-нибудь получше.
Глава четырнадцатая
Утро того дня, на который было назначено дознание по делу Дьюпри, выдалось ясным и безоблачным: небо сверкало почти альпийской голубизной, а низко висевшее яркое солнце отбрасывало резкие тени и слепило глаза, отражаясь в окнах машин, рядами припаркованных возле здания коронерского суда в Хорнси.
Лоример медленно спускался по ступенькам, которые вели к безобидному на вид кирпичному зданию (похоже на научную лабораторию при новой общеобразовательной школе, подумал Лоример), без малейшей охоты думая о своем первом появлении в суде в роли главного свидетеля. Невольно согнув пальцы левой руки, он поморщился от боли. Казалось, любое движение болезненно отдается в большой плечевой мышце (трапециевидная мышца — вот как она называется: Лоример заглянул в энциклопедию), превращаясь в своего рода спусковой механизм боли, посылая сигнал обратно, к поврежденным волокнам. Синяк на плече уже приобрел буровато-черносливный цвет, как будто у него в эпидермисе поселились колонии жутких водорослей.
— Доброе утро, мистер Блэк. — Инспектор Раппапорт стоял в укрытии, образованном двумя бетонными колоннами возле главного входа, в руке у него дымилась небольшая сигара. — Чудесный денек сегодня.
Лоример заметил, что к коронерскому суду примыкает безликого вида строение, на котором виднелась надпись: «МУНИЦИПАЛЬНЫЙ МОРГ». Тут же ему в голову пришла неприятная мысль, что там, возможно, и лежит тело мистера Дьюпри, ожидая приговора по делу о своей кончине. Уж лучше об этом ничего не знать.
— Что именно от меня требуется? — спросил Лоример.
— Простая формальность, мистер Блэк. Вы просто расскажете им, при каких обстоятельствах
Лоример принялся рассказывать, и они направились внутрь, поднялись по лестнице и оказались в плохо освещенном холле, где кучковались небольшими группами люди — притихшие и нервные, разговаривавшие вполголоса, будто на похоронах. Малолетние преступники — умытые, опрятные и раскаявшиеся, в чинном сопровождении родителей; угрюмые «отпетые», мелкие воришки, фарисеи-купцы, таскающие кредиторов по всем судам с мелкими исками, нарушители правил дорожного движения, пристыженные водители, пойманные пьяными за рулем и теперь клявшиеся в вечной трезвости. Лоримеру было неприятно оказаться среди этих людей, ощутить себя одним из них; «свидетель по делу о самоубийстве» — таков был его ярлык, его категория, угодив в которую он каким-то образом опускался до их уровня. Здесь речь не шла о настоящих жизненных бедах, тут царили дрязги и пустяки: синдром обкусывания ногтей, незначительная зубная боль, растяжение связок на лодыжке. В том, что происходило здесь, не было места ни драме, ни трагедии, ни большим чувствам; зато вдоволь хватало правонарушений, предостережений, хулиганских выходок, шлепанья по рукам, мелких штрафов, здесь заверялись лицензии, подтверждались задолженности, налагались запреты… Все это было сплошной мишурой.
Лоример по-прежнему ощущал сухость во рту и неуверенность, когда занял свидетельское место, чтобы произнести слова присяги. Следователь (а им оказалась полная женщина с жестким пепельным «перманентом» на голове) попросила его описать обстоятельства, при которых он обнаружил тело мистера Дьюпри. Он начал рассказывать все по порядку, припомнив, что это был за день, на какой час была назначена встреча.
— Вы не догадывались о том, что такой поворот событий — самоубийство мистера Дьюпри — был… э-э… возможным?
— У нас должна была состояться рутинная деловая встреча.
— Он мог страдать депрессией?
— Не знаю. Думаю, что мог. Ведь его фабрику полностью уничтожил пожар. В таких обстоятельствах, наверное, любой человек поддался бы депрессии.
Следовательница сверилась с заметками.
— Насколько я понимаю, вы — специалист по оценке убытков. А какого рода дела у вас были с покойным?
— Наша работа состоит в том, чтобы удостоверять правомочность страхового иска. Нас нанимает страховая компания — для того чтобы расследовать, насколько все честно.
— В данном случае все выглядело честным.
— Насколько мне известно, — уклончиво сказал Лоример. — Оставались кое-какие цифры, которые нужно было подтвердить, — точная стоимость заказа из США. Знаю только, что наше расследование было практически завершено.
Потом его сменил Раппапорт. Он начал зачитывать основные факты: возраст мистера Дьюпри, время, в которое позвонил Лоример, время смерти, причину смерти, подлинность свидетельства о смерти, отсутствие каких-либо указаний на насильственную смерть. Его голос звучал ровно, удовольствие, которое доставляла ему эта роль, было очевидным — настолько очевидным, что казалось, будто он постоянно подавляет самодовольную усмешку.