Бухарские палачи
Шрифт:
— А чем он особенно провинился? Устроил пирушку у себя в келье, подумаешь! Если это считать за грех, скольких придется гнать отсюда! — перечил ему другой.
— Это не его келья, чужая! — заорал кто-то.
— Я различил еще один голос: — Он оскверняет медресе! Позор ему!
— Я не мог разобрать, из-за чего возникла эта перебранка. Махмуд-Араб тоже был в этой клокочущей шумной толпе, и я подумал: «Расспрошу его после, в чем тут дело».
— Есть тут такой Ибод, чтец Корана, — стал объяснять он мне, вернувшись в келью. — Грубиян и нахал. Многих он задевает и обижает, поэтому недоброжелателей и
— Но у него есть и защитник! Не родственник ли?
— Нет, — ответил Махмуд-Араб. — За него вступился его наставник Абдурахман Рафтор. А разгадка проста— Кори Ибод единственный его слушатель; не защити он его, тот перестанет брать уроки. Превратится наш Абдурахман Рафтор, как всеми покинутый пророк, в наставника без учеников.
— Хорошо, — сказал я, — но объясни, почему там кто-то так надрывался «бесстыдство» да «бесчестье»! Что за этим кроется?
— Ничего из ряда вон выходящего. Подобные вещи творятся в медресе изо дня в день.
— Что же это наконец?
Махмуд-Араб только рукой махнул:
— Кори Ибод привел к себе в келью юнца и продержал несколько дней. Пронюхал об этом один из тех, с кем мальчишка тоже якшался, и гнусно, исподтишка отомстил нашему чтецу Корана — донес на него. Враги Кори Ибода и захотели воспользоваться разоблачением и выставить его вон из медресе.
— Настоящие сорви-головы, — вмешался Хамра-Силач, — действуют в подобных случаях, как мужчины, открыто. Как-то один известный бухарский улем [18] затащил в свою келью хорошенького парнишку из Гиждувана. Так гиждуванские молодцы посчитали удачу богослова позором для себя, взяли да выкрали парня. Почтенный улем и пикнуть не посмел.
18
Улем — мусульманский богослов и законовед; в Бухарском эмирате относились к господствующему сословию.
— Возьмите Ака-Махсума, — напомнил Маджид. — Он повздорил однажды с этим же самым ученым богословом. И ведь осрамил его, да еще как! В праздник, при всем честном народе. Улем направлялся в мечеть, весь разодетый, в златотканом халате, на коне, украшенном дорогой сбруей. Ака-Махсум на виду у тысячной толпы схватил улемского коня под уздцы и давай во всеуслышание костить ученейшего из мулл. И ростом мал, и хил Ака-Махсум, а не струхнул.
— Отвага, она не измеряется ростом да силой! — сказал Хамра-Силач. — Вот и успех любого дела зависит от усердия да старания. Усердный человек, что искра, хоть и мала, а куда ни упадет, все сжигает. А нерасторопный и малодушный — что ком высохшей глины, хоть и велик, а упадет — только пыль от него и остается.
— Хайдарча, не останавливайся на полдороге! Дальше рассказывай, а мы послушаем о проделках этой трусливой братии, — попросил Рузи-Помешанный.
— По словам Махмуд-Араба, Кори Ибод сам сглупил. По его словам, он сам, лично, не раз советовал Кори Ибоду держать себя потише и поуважительнее со старшими муллами, но тот пренебрег его советами. И в результате — позор, срам. Вот, к примеру, Муллабозор и Кори Захид, они похлеще грешили, но умели подлаживаться к старшим и потому не слыли «бесстыдными».
— Небось, в честь знаменитого Кукельташа Кори Захида причислили к святым мученикам, — добавил Рузи-Помешанный. — Во истину, это достопримечательность медресе: живешь ты там, или сгинешь там — все одно ты в выигрыше. Ведь, убив Кори Захида, сам Муллабозор приобрел славу борца за веру.
— Не знаю уж, какую славу заслужил в тот раз Муллабозор, но наслышан я, что позже, когда он попался в Пешкухе на убийстве, люди стали почитать его как шахида, — пояснил Хайдарча.
— Ну и как, выставили Кори Ибода из медресе? — спросил Курбан-Безумец; ему очень хотелось, чтобы Хайдарча возобновил свой рассказ.
— Если верить Махмуд-Арабу, кукельташские авторитеты плели интриги, придумывали кучу хитростей, чтобы выдворить Кори Ибода, но так ни с чем и остались. «Но уж ругательски ругали они его, срамили-и!» — не раз повторял при этом Махмуд-Араб.
— Важные муллы, можно сказать, сообща были против одного съемщика чужой хиджры, как же они его не одолели? — заинтересовался я. Махмуд-Араб пояснил:
— Кори Ибод занимал келью Халимбая, сынка богатея. Ну и гнусный же тип, этот Халимбай! Кори Ибод сводил его с такими же мерзавцами и втерся к нему в доверие. Как муллы ни увещали Халимбая вышвырнуть из кельи «этого проходимца Кори Ибода», он выпроваживал мулл, а Кори Ибода неизменно оставлял у себя. Келья — собственность бая и потому муллы были бессильны.
— Жалобы мулл подлецу Халимбаю на подлеца Кори Ибода — сплошная глупость. Такая же, как жалоба посредника, сбывающего ворованные товары, миршабу на грабителя, — заметил Курбан-Безумец.
— Догадайтесь-ка, на что это еще похоже? На дурость прокаженного, когда он с осуждением кивает паршивому на плешивого, — не удержался Рузи-Помешанный.
— Что напрасно трепать языком? Недаром говорится: «Плешивый дядя слепого», — вставил словечко Маджид.
— По-моему, «что фасоль, что тыква — один черт», точнее не скажешь, — отрезал Хамра-Силач.
— А по мне, так, «сгори они все ясным огнем»! — не выдержал вновь Рузи-Помешанный.
— Ну и дела! — заметил кто-то из палачей. — Выходит: когда трудяга-простолюдин чуточку повысит голос и возразит мулле, все они разом, как вороны, начинают долбить беднягу по башке и кричат, и вопят: «Бей вероотступника!» А между собой муллы и грызутся и поливают друг друга помоями, но никто из них и не пикнет об «измене святому мусульманству», и слова «кафир» не проронит!
— То скандал между своими, в этом греха нет, — вмешался Кодир-Козел. — Есть изречение мудрых: «Лепешка на лепешку — обиды не будет».
— Верно, — поддакнул Рузи-Помешанный, — в народе говорят так: «Язык осла понимает осел».
В это время вернулись арбы.
(Продолжение главы «Хозяева шариата»)
Сбыв следующую партию трупов, палачи разлеглись на кошме. Никто не подавал голоса — все были измучены. Нарушил давящую, тревожную тишину Кодир-Козел.
— Допустим, Кори Ибод негодяй. Наверно, это так, коли он разгневал самых уважаемых обитателей медресе. Но ты, Хайдарча, возводишь клевету на всех до одного служителей аллаха.