Бухарские палачи

Айни Садриддин

— Существует афоризм: «У чиновников при эмирском дворе тридцать ног», — ответил знаток высших сфер, тамошних порядков и нравов. — Его величество и его придворные владеют искусством тысячи хитростей, ни об одной из которых вы даже не догадываетесь. Начни эмир просто забирать приверженцев свободы — попались бы всего один-два, остальные ускользнули бы, скрылись. Теперь все иначе. Осторожность их усыпили, и завтра они все до единого соберутся под знамена радости. И тут-то эмир и накроет их, сцапает о-очень многих; солдаты, чиновники, муллы уже в полной готовности. Вот это и есть «искусство тысячи хитростей».

Ну что, оправдывает себя афоризм, который я вам привел?..

Утром я двинул прямо на базар. Лавки, караван-сараи все были на запоре. Люди бегали, мельтешились, суетились. «Свобода! Свобода!» Сегодня они выкрикивали это слово без боязни, во весь голос — не то, что вчера. Но в криках этих не слышалось ликования — того, что звучало накануне в устах молодежи. Его, это слово, произносили гневно, зло! Его заглушали вопли: «Шариат гибнет!»

Я поспешил к Ляби-хаузу [19] . Площадь перед мечетью Диван-беги заполнило людское море. Здоровенный мужчина, накинув на шею поясной платок от халата, завывал: «О шариат! О ислам! О вера!» Потом, прекратив свои завывания, обратился к толпе:

19

Ляби-хаузи Диван-беги — большой водоем в старой Бухаре на одноименной площади.

— Правоверные! Братья-мусульмане! Объединимся для священной войны за ислам, защитим веру пророка! Проклятые джадиды вступили в заговор с кафирами и требуют свободу... Знаете ли вы, что означает по-ихнему свобода? Да будет вам известно, если она восторжествует — джадиды запретят паранджу, откроют лица ваших жен, заберут для утехи ваших дочерей! Сыновей ваших обяжут учиться в новометодных школах, в этих рассадниках богоотступничества и богохульства! Не отдавайте на поругание ислам и законы предков! О шариат! О вера!..

Оратора сменил юродивый, облаченный в дервишское одеяние

— Я сам своими очами видел сейчас на площади, как джадиды срывали с женщины паранджу, оскверняли слух еретическими призывами: «Да здравствует свобода! Прочь покрывала!»

— Вот, мусульмане! Вы слышите свидетельство праведника... Но это лишь начало. Завтра свобода утвердится и неверные ворвутся в ваши дома, за волосы выволокут на улицу, на всеобщий позор, жен и дочерей ваших, — и здоровенный мужчина опять принялся стенать: «О шариат! О вера! О ислам!»

Я стал пробираться сквозь толпу. Я сгорал от любопытства: хотелось получше рассмотреть этого ревностного поборника чистоты ислама и основ шариата. Ей-богу, он напоминал мне кого-то. «Уж не Кори ли Ибод это, — мелькнула у меня мысль, — упрятанный года за два до этих событий на пожизненное заключение?».

Я не верил своим глазам, протер их даже — опять вгляделся... Я не ошибся, нет! То был он, собственной персоной, он, натворивший в Кукельташе столько пакостей, он, убийца, пытавшийся украсть в доме Нарбая деньги.

Я подумал: «Почему же он тогда забывал и о боге, и о пророке, и о шариате, а сегодня так рьяно защищает их?»

— Даром, что ль, пословица гласит: «Делай то, что говорит мулла, и не делай того, что он делает», — объяснил Курбан-Безумец.

— По моему разумению, —

вмешался Рузи-Помешанный, — нельзя делать и того, что делает мулла, и того, что он говорит. Станешь поступать, как он, — превратишься в Кори Ибода, в подлеца и распутника; будешь следовать поучениям муллы, выскочишь в палачи, вот как мы...

— Вернее не скажешь! — одобрил Хайдарча слова Рузи-Помешанного и продолжал свою невеселую повесть.

— Я решил докопаться со временем, как удалось Кори Ибоду выбраться из тюрьмы да еще преобразиться в защитника ислама и шариата...

Теперь путь мой лежал к медресе Кукельташ. Площадь и тут была забита людьми.

Здесь, среди людской гущи, я заприметил бледного, хилого отпрыска влиятельной семьи, с которым познакомился накануне в квартале Шояхси; накинув на шею платок, он, подобно Кори Ибоду, надрывался: «О шариат!»

Я вошел в здание, там — ни души. Кельи— на замках. Поднявшись по ступенькам к хиджре Махмуд-Араба, я убедился, что и она замкнута, постучал на всякий случай — никто не отозвался.

Я выбрался из медресе и побрел опять к базару. Весь город охвачен смятением. Я его сравнивал, помните, с сеновалом, куда залетела искра; сено дымит, а огонь еще не занялся, но это было вчера. Сегодня же сеновал полыхал: город словно пламенем был объят, а вопли «О шариат! О ислам!», несущиеся отовсюду, напоминали треск огня. Я миновал квартал за кварталом — от Хиябана до Регистана воздух сотрясали крики и стенания «О вера!», «Спасайте веру!», из множества глоток рвалось: «Держи! Вяжи! Бей!» Отряды эмира, прислужники судьи, раиса, миршаба, святые отцы хватали, сшибали с ног, молотили кулаками джадидов и тех, кого считали таковыми. Людей кучами волокли, сгоняли в Арк и бросали там в темницы; лани попались в устроенную охотниками западню, оказались в замаскированной свежими зелеными ветками яме.

К вечеру я был у Махмуд-Араба. Он только-только переступил порог своей хиджры; чувствовалось, что и он безмерно устал и расстроен. Мы расположились у сандала [20] . Я в красках описал Махмуд-Арабу все, что наблюдал у Ляби-хауза. А потом спросил, как это Кори Ибод избавился от тюрьмы да еще умудрился стать ревнителем — вообразить только! — законов мусульманства и шариата?

— Ты, небось, не забыл, — сказал Махмуд-Араб, — о том скандале в квартале Эшонипир, из-за него-то Кори Ибод и угодил за решетку.

20

Сандал — мангал, жаровня под табуретом, накрытым большим одеялом.

— Ясно, не забыл. Меня поразило другое — какими путями он ухитрился выбраться и пролезть в хозяева шариата!

— Фу, ну и нетерпеливый же ты! Кори Ибод пробыл в тюрьме довольно долго. Но... но у него есть брат, старший, он искусный чтец Корана и приближен к кушбеги Насрулло. Догадайся-ка, почему? Потому что своими молитвами якобы помог этому Насрулло снискать благосклонность эмира.

Кушбеги вознаградил эти услуги и вызволил Кори Ибода из тюрьмы. Да не просто вызволил, но и пожаловал ему должности настоятеля в мечети Мехтар-Анбар и преподавателя в медресе.