Бухенвальдский набат

Соболев Александр

1948

* * *

Солнце всходит над Окою, быстротечною рекой. Хорошо идти с тобою по тропинке луговой, по тропинке луговой, с непокрытой головой.

А по берегу крутому бьет упругая волна, по простору луговому дует ветерком весна, дует ветерком весна, треплет волосы она.

В небо ясноголубое утки ринулись в полет... Здравствуй, утро луговое! День чудесный настает, день чудесный настает, сердце о любви поет!

1948

ЮНОСТЬ

Скачут вспененные кони, за пролеткой пыль — стеной! Кто их гонит? Кто их гонит? Удалой

или шальной? Путь неезжен и нехожен, И неведом, и далек. Ну так что же? Ну так что же? Все равно простор — широк! И подергивает вожжи залихватский паренек!

1949

* * *

Люблю, когда стих полнокровен и свеж и полон горячим дыханьем поэта. И каждая строчка звучит, как мятеж, и каждое слово пронизано светом.

Пусть хилый и слабый поет стрекозой, лепечет над стеблем устами истомы. А сильного песня роднится с грозой и падает ливнем под грохоты грома!

1949

* * *

Я мучаюсь украдкой, не раз себя кляня, что жить тебе несладко, хорошая моя. Что с первых километров далекого пути на лобовые ветры приходится идти. Ухабы, да ухабы, да рытвины окрест. Присесть на час хотя бы — да некуда присесть... Морщинками усталость легла у глаз твоих. Хотя бы ветер малость унялся и утих! А он, неугомонный, бушует и ревет... — Быть может, повернем мы? — Нет, — говоришь, — вперед!

1949

* * *

Роняет липа в слякоть осенний свой наряд. И хочется ей плакать от горя и утрат.

Под этим небом серым что может быть грустней?.. Но не теряет веры продрогший воробей.

Ну как прожить без пищи? Он верит: все равно хоть где-то, да отыщет желанное зерно!

1949

* * *

В длину и вширь на полверсты надгробья — камни да кресты... Немой кладбищенский уют — усопших навсегда приют.

Здесь все кончаются пути. Здесь дальше некуда идти...

1949

* * *

Эта тема совсем не нова: настоящее бьется с прошедшим... Разболелась моя голова, и мне кажется: я — сумасшедший. В полумраке плетутся мечты, тучи плотно на крышу насели. Хорошо, что, любимая, ты в этот час у моей постели. Не печалься, не стал я другой, хоть припухшие веки обвисли, все пройдет, если рядом со мной воплощение чувства и мысли.

1949

* * *

Тонкий, как серебряная нитка, трепетный, как будто бы живой, он десятилетиями выткан — первый поседевший волос мой.

1950

ТЫ В ЖИЗНИ МНЕ ОТРАДА

Ты в жизни мне отрада, опора и причал. Какую я награду тебе за это дал?

С тобой вдохнул впервые я аромат весны, с тобою золотые, как детство, видел сны.

Когда от жгучей жажды мой рот пересыхал, к твоим губам, чуть влажным, как к роднику, припал.

И надо мной как будто стеной поднялся лес, и за одну минуту окреп я и воскрес.

Твои глаза струили такую благодать, которую не в силе и скрипка передать.

И нежные ладони мне освежили грудь. И без тебя, я понял, мне шагу не шагнуть.

Крутой тропой, не торной, в пургу, мороз и зной уверенно, спокойно ты вдаль идешь со мной.

Мы скоро выйдем вместе к манящему огню. Неслыханные песни я людям сочиню.

Рожденные дыханьем твоей большой любви, их чудное звучанье наградой назови.

Январь, 1951

* * *

Веселый ветер струнами играет над тобой... О чем, березка юная, в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой, как раз тебе под стать. И завлекает песнями за облака слетать.

Но ветру верить можно ли? Он, парень озорной, гуляет меж березками — то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая, упрямо смотришь ввысь. Такое целомудрие — хоть в пояс поклонись.

1951

СТИХИ О ПОКИНУТОМ ПСЕ

Зима. Холода наступили всерьез, свистела и выла метель. Плутал по окраине города пес, покинутый пес, спаниель. ...Он долго кружил. А когда изнемог, когда уже не было сил, клубком у чужого сарая лег и жалобно заскулил. Но взялся за доброе дело мороз, дохнул леденящим теплом, забылся усталый, обманутый пес глубоким, спасительным сном. И в грезах он снова увидел себя веселым красавцем щенком. Хозяин, балуя его и любя, пахучим поил молоком... Он вырос, он службу охотничью нес, хозяин им хвастал всегда.

Но время пришло — состарился пес, стал нюх — никуда!.. И тогда в машину позвали. Не чуя беду, ласкался к хозяину он. И вдруг, словно рухлядь, на полном ходу из «Волги; был вышвырнут вон!.. И нет уже грез. Не раскрыть ему глаз. Его хоронила метель...

Хозяин лежал на тахте в этот час, с ним юный дремал спаниель...

1952

ВОЕНКОМ

Черный флаг болтался на штыке. Черный ворон в мутном небе реял... В маленьком волынском городке резали петлюровцы евреев. Груда изуродованных тел — жуткий след кровавого погрома... Но каким-то чудом уцелел сын возницы — пятилетний Сема. Приютила кроху-сироту украинка, добрая соседка. Чем смогла, прикрыла наготу, от бандитов прятала. Нередко... Берегла его тревожный сон, и еду, и ласку даровала. Все ж порою горько плакал он: матери родной недоставало. Где ты, ночь? И где начало дня? Грабежи, насилия, «реформы»... Был для Семы пострашней огня даже просто вид военной формы — «синий», «желтый» — как их разобрать? Что за батька? И какой он масти? Та, что Семе заменила мать, причитала: — Ой, якэ нещастя! Щоб скориш прыйшлы бильшовыкы, може, свитло, може, краще будэ... — Тетю, тетю, хто воны таки? — Кажуть, хлопче, справедливы люды. Дул весенний свежий ветерок, в чистом небе солнце полыхало. В маленький волынский городок конница Буденного вступала. Марш играл оркестр духовой, в седлах в такт качались музыканты — яркая звезда над головой, на шинелях — пламенные банты. Это явь, свершение, не сон: городок от ужасов раскован. ...Конница ушла, но эскадрон был оставлен и расквартирован. Рано поседевший военком, миновав проулок незнакомый, постучался тихо вечерком в двери хаты, где ютился Сема. Только он ступил через порог — высоченный, кобура с наганом, — жар и холод с головы до ног охватили сразу мальчугана. Задрожав, не помня ничего, без оглядки он шмыгнул в подпечек. Удивился военком: — Чего испугался этот человечек? Неужель такой уж страшный я? Иль усами рыжими пугаю?.. — Сгублена у хлопчика семья... вин — еврей... — Ах, вон что! Понимаю!.. Мы бандюгам не дадим уйти... Хорошо, что ты, парнишка, выжил, ты меня не бойся, выходи, я тебя, вихрастый, не обижу.

Чует правду детская душа. Словом человеческим влекомый, все еще робея, чуть дыша, из-под печки показался Сема. Словно взмытый сильною волной, на плече он оказался разом! — Здравствуй, хлопчик! Здравствуй, дорогой! Ишь ты, постреленок черномазый! Ты совсем как мой сынишка Глеб, только тот курносенький да русый. На-ка, ешь красноармейский хлеб. Он хоть черный, но, ей-Богу, вкусный!

...Проплывали песни в стороне, военком мечтал неторопливо: «Будет он расти в большой стране равноправный, вольный и счастливый. Будет та страна — родная мать украинцу, русскому, еврею... Кто ж его посмеет притеснять — разве ж только контры да злодеи?!» Лунный свет струился за окном. На пол полутень бросали рамы. Спал мальчонка безмятежным сном, словно бы в объятиях у мамы.