Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

– Поехали, але ж нешта ты всё в одну кучу валишь. Братская могила, а не пьянка получается. Не волнуйся, у меня еще одна есть, и не спеши, Гаврила. Тут постепен­ность нужна. Всех поименно надо помянуть, никого не обидеть...

– Ага, - даже поперхнулся Гаврила, - я так и ведал, с тобой напоминаешься, насобираешься...

– Со мной не пропадешь и на том свете. Твоя Тереш­кова эту плашечку до второго пришествия самого Есипа Виссарионовича берегла б, а я пришел...

– Налили, поднесли - пи, а то я и отобрать могу, - обозвалась за занавеской баба Валя.

– Пью-пью, за воротник не лью, товарищ маршал в юбке. Пью и закусываю.

Но к закуске - сырым яйцам,

зеленому луку, толсто нарезанному салу - ни один из них не притронулся. Выпили, хукнули в кулак, помахали руками у рта и ус­тавились в окно, на глазах соловея от уличной темени, укрывшей деревню, хату, в которой сейчас, может, ос­тывал уже покойник, прятался невидимый куст лозы на покосе деда Гаврилы, который он корчевал раз в три года в припадке какой-то исступленной ярости. А тот никак не выкорчевывался, так же яростно и исступленно продолжал отращиваться из каких-то крохотных, покинутых в земле корешков. Дед Гаврила одноручно выкорчевал его и этой весной. Испепелил место, в котором коренился куст, выжег его из земли и своей памяти. Думал, что больше не поднимется, и коситься ему уже до конца своих дней в охотку и радость. Но вышло не но загаданному им. Сенокос у него отобрали. Отдали недругу, тому, кто этим летом уже навсегда откосил свое. И его тоже откосили управней лозы. А куст лозовый объявил себя и на пепелище, тонкими прутиками гонко I выскочил из земли и пошел в небо, лопушисто и яро, будто огонь и топор только на пользу ему.

– Помирает, - отдышавшись и наглядевшись в окно, словно видя перед собой того помирающего, сказал Степан.

– Живе, и холера ее не бере, - занятый своим, отозвался Гаврила.
– Так бы мы с тобой жили.

– А я говорю, помирае.

– Помирае, помирае, - пришел в себя Гаврила.
– Еще живы.

– Завтра похороны, могилу копають, што злодею, ночью.

– Похоронять, и все, с концом. На два метра, хотя надо б было на все пять.

– Как похоронять, как - и все с концом?
– заволновался Степан и от волнения, не заметив, наверное, того сам, кульнул себе в рот чарку, не чокаясь с Гаврилой. Дед тут же восстановил равновесие, выпил тоже в одиночку и не чокаясь, как пьют по покойнику. И они так же обо­собленно, будто брали еду не с одного стола, не с одной тарелки, а каждый из своей торбочки, принялись заку­сывать. Степан продолжал:

– Как это похоронят? Мне с ним побочь лежать на одном кладбище, одним воздухом дыхать?

– Не бойся, не будешь дыхать.

– Буду, только не схочу, сам себе и в могиле задушу.

– В могиле ты дыхать не будешь, - сказал твердо, как отрезал, дед Гаврила.

– А вот буду, - упрямо тянул свое Степан.

– Попомни меня, не будешь.

– Буду, приди, послухай.

– Приду, не сумневайся, раз ты таки настырны.

– А, дак ты меня пережить хочешь?
– снова было подхватился Степан, но тут же осел.
– Батька с маткой до сенняшняго дня дыхають. Я чую. Их дыханье вокруг меня. И твои тоже дыхають.

– Неде дыхають.
– Гаврила часто-часто заморгал и уронил на дно чарки мутную слезу.

– Вот она, правда. Моя правда, - Степан пристукнул деревяшкой об пол.
– И я не попущусь, как дыхать с ним одним духом. И тебя заклинаю: не допусти.

– А як не допустишь? Прощенный он уже?

– Прощенный властью, но не мной, не памятью батьков моих, его деток, - Степан кивнул на Миколку.
– Вот коли они встануть и скажуть: прощаем, даруем. Тады дарую ему и я. Я ж сорок годов - костыль двадцать ко­пеек на каждом шагу. На каждом шагу я ему на гроб по двадцать копеек кладу. За тую пулю, што он послал мне. Мне ж тольки четырнадцать годков

тады было. А с сено­косом твоим?

– Што сенокос вспоминать перед смертью.

– Не сенокос, а здек, и улады здек, и его, смердючего. Он тебя в войну сгноил, скурчил на том сенокосе. И после войны посмеялся над тобой. Я ж видел, как ты плакал, глядя, как он косит. Плакал или нет?

– Плакал и плачу.

– Вот, пусть же он мертвый сейчас слезами обольется. Есть на земле правда. Наливай, Гаврила, наливай за правду по полной. Партизаны гуляють. Они Беларусь не продадуть. Они ее лепш пропьють. Пропьем, Гаврила, Бела­русь. Живота и глотки хопить.

– Пропьем, - сказал Гаврила, уже наливая.
– Чего-чего, а живота и глотки хопить.

– Ну вот, добился я и от тебя згоды. А мне сам мар­шал Жуков медаль на грудь, вот сюда, пришпилив.

– Ага, сам маршал Жуков. Я ведаю...

– Не ведаешь. И Миколка не ведае, и баба твоя не ведае. Де яна там, за печчу сховалась, хай послухае.

– Баба ведае, - сказал Гаврила, опасаясь призывать в свидетели бабу Валю.
– Сам маршал Жуков с груди своей отшпилив и тебе на грудь пришпилив медальку "За отва­гу": носи на здоровье, геройский партизан Степан Пара­монович.

– Так яно и было. А ты адкуль ведаешь?

– Мы ж там рядом были у того рейхстага. Ты на одной ноге туда причикилял, и я пришкандыбал. Победители...

– Тебя не было. Я был. У тебя рука сухенькая, ты автомат ею не удержишь.

– А ты на одной ноге до Берлина можешь дойти?

И до Берлина, и за Берлин. До Америки.

– И маршал со своей груди медальку "За отвагу"? В одном слове, а стольки хлусни. Адкуль у маршала мела" "За отвагу"?

– А вот была, Ен мне яшчэ знамя уручыв, стяг у руки дал и сказал: "Степочка, одному тольки табе даручаю. Бачыш крышу, конек самы?.."

– Бачу коников, - перед мужиками, как маршал высилась баба Валя.
– Марш на седала, вояки. Твоей мордою, Степан, уже пол красить можно, уже краска с нее потекла.

– Ты, баба Валя, не местная, ты пришлая. Законов наших не ведаешь. Мужик слова кажа, баба стоить и слухае. Стяг, отдайте мой стяг... Маршал Жуков...

– Я так и знала, - сказала баба Валя.
– Знов до мар­шала Жукова и стяга допился.
– Посмотрела на деда Гав­рилу: - А ты что отстал. Сколько граммов еще до Стали­на не добрал?

Гаврила молчал, потому что действительно нормы своей еще не выбрал. При "норме" у него была своя история о том, как он в Кремле встречался со Стали­ным. Было такое, нет, но если и врал дед, то очень убедительно. Это сегодня он маленький и сухонький. Всего ничего костей, горсть задницы да птичья го­ловка. А в свое время - гвардеец, под два метра, и служил действительную в охране Кремля. Как он рас­сказывал, Сталин любил гулять по территории Кремля ночью. Гаврила обычно успевал спрятаться или за­мереть так, что Сталин проходил мимо него как воз­ле пустого места. А случилось - замешкал, и вождь заметил его, поздоровался. Гаврила как солдат образ­цовый, знающий службу, отсалютовал вождю корти­ком. Что было позже, дед молчал, как и Миколка, более тридцати лет. Но потом, когда Степан допек его, выхваляясь знакомством с Жуковым, рассказал о своей ночной встрече со Сталиным. Историю поучи­тельную и печальную, потому как и рука у него от­сохла из-за того, что по всем правилам воинского устава ответил на приветствие вождя. А тот воспри­нял усердие как покушение на себя. Но такой исто­рия Гаврилы была только в начале его рассказов. Позже он вошел во вкус, и каждый раз после поллитры с прицепом подробно описывал, как всю ночь напролет пил он водку с вождем у кремлевской Царь-пушки.