Бувар и Пекюше
Шрифт:
И кроме того их раздражала номенклатура. К чему эти девонские, кембрийские, юрские формации, как будто почвы, обозначаемые этими словами, находятся только в Девоншире, близ Кембриджа и в Юре? Невозможно в них разобраться; то, что для одних система, то для других ярус, для третьих — просто слой. Напластования перемешиваются, перепутываются; но Омалий д'Алуа предупреждает, что не следует доверять геологической классификации.
Это заявление их успокоило, и, насмотревшись на известняки с полипняком в Канской равнине, на глинистые сланцы в Баллеруа, на каолин в Сен-Блезе,
Сойдя с парохода на берег, они сейчас же спросили, какая дорога ведет к маякам; она, как оказалось, загромождена обвалами, по ней опасно ходить.
К ним подошел владелец каретного заведения и предложил прокатиться в окрестности: в Ингувиль, Октевиль, Фекан, Лильбон, «хотя бы в Рим, если угодно».
Цены он заламывал несуразные, но название Фекан их поразило. Взяв немного в сторону, можно было повидать Этрета, и они сели в дилижанс, чтобы для начала посетить самый отдаленный пункт — Фекан.
В дилижансе Бувар и Пекюше завязали разговор с тремя крестьянами, двумя старушками, семинаристом и без колебаний назвали себя инженерами.
Вышли перед бассейном. Достигли береговой скалы и спустя пять минут стали осторожно пробираться вдоль нее, избегая большой лужи, вдававшейся в берег наподобие залива. Затем увидели свод, который вел в глубокую пещеру. Он был гулким, очень светлым, напоминал церковь своими колоннами во всю высоту и ковром из водорослей, покрывшим все плиты.
Это сооружение природы удивило приятелей, и, продолжая свой путь, собирая раковины, они возвысились до рассуждений о происхождении мира. Бувар склонялся к нептунизму, Пекюше, напротив, был плутонистом.
Центральный огонь взорвал кору земного шара, приподнял почву, произвел трещины. Внутри находится как бы бурлящее море со своими приливами и отливами, со своими бурями; тонкая пленка отделяет нас от него. Можно сон потерять, если думать обо всем, что у нас под ногами. Однако центральный огонь ослабевает и солнце гаснет, так что земля когда-нибудь погибнет от охлаждения. Она станет бесплодной; дерево и уголь превратятся в углекислоту, и ни одно живое существо не сможет выжить.
— Мы еще до этого не дошли, — сказал Бувар.
— Будем надеяться, — ответил Пекюше.
Все равно, этот конец мира, как бы ни был он далек, привел их в уныние, и они молча шли рядом по голышам.
Скалистый берег, отвесный, весь белый, пересеченный там и сям черными кремнистыми полосами, уходил к горизонту, словно выгнутая крепостная стена в пять миль длиною. Дул восточный ветер, холодный и резкий. Небо было серо, море зеленовато и точно вздуто. Со скал слетали птицы, кружились, возвращались быстро в свои расщелины. По временам какой-нибудь сорвавшийся камень скакал с места на место, прежде чем скатиться к ним.
Пекюше продолжал размышлять вслух:
— Разве что земля будет уничтожена какой-нибудь катастрофой! Длина нашего периода неизвестна. Центральному огню нужно только прорваться.
— Все-таки он ослабевает.
— Это не помешало его взрывам образовать остров Юлию, Монте-Нуово и много еще других.
Бувар вспомнил, что читал эти подробности у Бертрана.
— Но в Европе подобных переворотов не происходит.
— Извини, пожалуйста, свидетельство тому — Лиссабон. Что касается наших краев, то залежи каменного угля и железистого пирита здесь многочисленны и, разлагаясь, прекрасно могут образовать вулканические отверстия. Извержения вулканов к тому же всегда происходят поблизости от моря.
Бувар окинул взглядом волны, и ему показалось, будто вдали поднимается к небу дым.
— Если остров Юлия исчез, — продолжал Пекюше, — то материки, сложившиеся по тем же причинам, идут, быть может, навстречу той же судьбе. Островок Архипелага имеет такое же значение, как Нормандия и даже Европа.
Бувар вообразил себе, как Европа низвергается в бездну.
— Допусти, — сказал Пекюше, — что землетрясение произойдет в Ламанше; воды ринутся тогда в Атлантический океан; берега Франции и Англии, пошатнувшись на своих основах, соединятся, и — крах! — вся середка раздавлена.
Не отвечая, Бувар пустился вперед так быстро, что скоро шагов на сто опередил Пекюше. Очутившись в одиночестве, он пришел в смятение от мысли о катастрофе. Он с утра не ел, в висках у него шумело. Вдруг ему показалось, что земля дрожит и вершина скалы над его головой накренилась. В это мгновение дождь гравия покатился сверху.
Пекюше увидел его стремительное бегство, понял его страх, крикнул издали:
— Остановись! Остановись! Период не завершен.
И чтобы догнать его, проделывал огромные прыжки, размахивая палкой туриста, не переставая вопить:
— Период не завершен! Период не завершен!
Бувар, обезумев, продолжал бежать. Зонтик полибранш упал, полы сюртука развевались, ранец подпрыгивал у него на спине, — словно крылатая черепаха скакала среди утесов. За одним из самых больших он скрылся.
Пекюше прибежал туда же задыхаясь, не нашел его, затем возвратился обратно, чтобы выйти в поле по «ложбинке», на которую, по-видимому, свернул Бувар.
Этот узкий коридор прорезал скалу большими ступенями, где могли уместиться двое стоящих рядом людей, и поблескивал, как полированный алебастр.
Поднявшись на пятьдесят футов, Пекюше захотел спуститься, но прибой был силен, и он снова принялся карабкаться вверх.
На втором повороте, увидев бездну, он похолодел от страха. По мере того как он приближался к третьему, ноги у него все больше подкашивались. Воздушные течения дрожали вокруг него, судорога схватывала живот. Он сел на землю, закрыв глаза, ничего не ощущая, кроме душившего его сердцебиения, затем отшвырнул палку туриста и на четвереньках продолжал восхождение. Но три заткнутые за пояс молотка врезались ему в тело; гальки, которыми набиты были карманы, хлопали его по бедрам; козырек фуражки лез на глаза, ветер усиливался. Наконец он взобрался на площадку, где нашел Бувара, который поднялся выше по менее трудной тропинке.