Буйный бродяга 2014 №3
Шрифт:
Тренер покачал головой:
— Из-за её полётов. Она пилот «Косатки».
— Перрина Коллар — ваша жена?! — Биргитта вспомнила маленькую, похожую на мальчика Коллар — экипаж единственного земного лайнера часто показывали в новостях. Она попыталась представить их рядом: хрупкую Коллар и мощного, как белый медведь, Ван дер Тиссена. Не получилось.
— Она ушла?
— Оба ушли, — голос его звучал спокойно и ровно, не выдавая никакой бури чувств, если она вообще была. — Так было честно. Ей не нужна размеренная семейная жизнь, все эти тихие радости, о которых любили рассуждать в старом кино. Ей нужна «Косатка». А мне нужно вот это, — он обвёл рукой свой ангар, полный света, шума и голосов. — И вот это. — Загорелая рука тренера указала на громадное фото прямо над его головой: атмосферный катер в клубах газа и пара, с чёрным силуэтом стрижа на зелёном матовом боку. Биргитта помнила: это самый первый катер команды, тот, на котором Олле впервые нырнул в облака Венеры. А фото сделал, конечно, Ван дер Тиссен — кто же ещё?
— И что мне делать? — тихо спросила женщина. Она была уверена: этот большой загорелый человек с выцветшими глазами знает ответ. Но не менее ясно ощущалось и другое: его ответ был бы понятен Олле и остальным из команды, но для неё, для обычной земной женщины, он прозвучит на древнешумерском. Она прожила с Олле двенадцать лет, но так и не научилась его понимать...
— Вариантов у вас немного, — сурово ответил Ван дер Тиссен. — Стать частью его жизни вы не смогли, хотя и пытались. Сделать его частью вашей жизни тоже не вышло, и вряд ли тут есть чья-то вина. Вы просто очень, очень разные. Поэтому вам остаётся либо жить в несчастливом браке и заставлять его страдать, либо разойтись и заставить его страдать от расставания. В любом случае ни ему, ни вам лучше не станет. Так какая разница?
Биргитта помолчала, с горечью сознавая, что собеседник, пожалуй, прав. Они сами устроили себе западню — но почему же тогда ей так мучительно стыдно? Почему её мучает вина, если всё случившееся — плод их совместных ошибок?
Она хотела спросить этого человека, почему же на неё одну падает весь груз страдания и решения, но вместо этого спросила вдруг:
— А вы счастливы?
Ван дер Тиссен сдвинул белёсые брови и стал похож на сурового кудлатого Зевса с древних рельефов:
— Это дурацкий вопрос, извините. Нельзя быть счастливым — можно испытывать счастье в те или иные моменты. У меня таких моментов в жизни хватает. — Он вдруг перестал хмуриться, взял руки Биргитты в свои огромные ладони и, глядя в её заплаканные глаза, сказал почти ласково:
— Мы не стараемся быть счастливыми — мы стараемся не быть несчастными. Для Олле и для меня наши полёты — это один из способов борьбы с нашими несчастьями. Вы ведь знали, что он хотел стать...
— Знаю, знаю, — торопливо кивнула Биргитта. — Не надо сейчас об этом...
— Разве боль от этой неудачи может сама по себе исчезнуть? Можно найти себе другое место в жизни — если повезёт! — но сделать бывшее небывшим не в нашей власти.
Ван дер Тиссен отпустил её руки, откинулся на спинку дивана:
— И всё же то, что вы сделали, жестоко. Причина его нынешней боли — именно вы, этого не изменить. И не в ваших силах сейчас переиграть всё назад. Если вы теперь скажете: «Нет, я не стану удерживать тебя на Земле, летай, как раньше», — бывшее не станет небывшим. Однажды вы сделали выбор за него, выбор злой и неправильный, но он — окончательный и обжалованию не подлежит. — Он замолчал на долгую минуту, хмурясь и глядя куда-то вверх, сквозь залитые солнцем окна — в небо. — Олле, конечно, не станет обвинять вас, но и счастлив не будет тоже. У вас нет счастья, которым вы могли бы поделиться с ним. Наша жизнь — «про смелых и больших людей», по-другому мы не умеем.
Он поднялся на ноги, подал руку Биргитте, обвёл её вокруг столика:
— Я вас провожу.
Биргитта вышла молча, опустив голову. Солнце жарило вовсю, весь мир превратился в сожжённую солнцем чёрно-белую фотографию, но ей было холодно на краю белой сияющей бездны.
Перистая тень от пальмовых листьев качалась на экране коммуникатора, заставляя чуткую автоматику то разгораться, то гаснуть. Марьятта водила туда-сюда пальцем по экрану, и сообщение от Джорди качалось вверх-вниз. Глаза выхватывали отдельные слова: сегодня... вместе... до одиннадцати... провожу... вместе... давай... пирс номер три... сегодня...
Щёлкнув по экрану, Марьятта стёрла сообщение. «Нет, Джорди. Ты симпатичный, умный и всё такое, но нет, извини. Я не поеду с тобой на яхте. Я очень хочу поехать вместо этого в Ереван, но туда я тоже не поеду. Я буду сидеть здесь и ждать его. Так правильно».
Ей было тринадцать, когда на экранах впервые стал появляться высокий некрасивый мужчина с мальчишеской улыбкой. Взлохмаченный, длинноносый, с морщинками у глаз, с обветренным лицом человека, много времени проводящего в море. Он хотел создать команду атмосферных ныряльщиков — во всём мире отчаянные и расчётливые, смелые и осторожные могут приобщиться к этому космическому спорту, и Австралия не должна стоять в стороне! Смотрите, что может атмосферный катер! Какие сложные манёвры ему доступны, какие скорости, какая управляемость! Осси заворожённо смотрели на новую перспективу, тешившую их авантюрные сердца, и только подросток Марьятта смотрела на Осмунда Валлё. Катера, атмосферы, прыжки — её сердце они не тревожили, но если надо заниматься ими, чтобы быть рядом с Осмундом Валлё, она научится всему. И даже перестанет бояться высоты.
Полёты и падения в атмосферы она полюбила уже потом, позже, повзрослев...
Конечно, он всё знает и видит, и Марьятта благодарна ему, что он ни словом, ни взглядом не выдаёт это своё знание. Ей хорошо и так: каждый день видеть его хотя бы на экране коммуникатора, слышать его команды в шлемофоне, получать от него нагоняи за нарушение техники безопасности, зубрить технические характеристики новых машин, которые он раздобыл для команды. Сидеть с ним рядом в кабине на учебных полётах и чувствовать его локоть своим, следить за движениями его руки, когда он показывает на экранах важные, несомненно очень важные вещи. Летать прыгать, падать, валяться в больнице с отравлением чужой атмосферой — разве это дорогая цена за то, чтобы всегда быть рядом?
Если подумать — что в нынешней жизни Марьятты было свободно от него? Вуз она выбирала так, чтобы суметь пройти квалификацию, когда потребуется. Смежную специальность планетолога получает, чтобы помогать ему изучать атмосферы и рассчитывать маршруты. Книги по морской биологии читает, чтобы ему не скучно было разговаривать с ней во время длинных перелётов с Земли на Венеру и обратно. Кажется, у неё на лбу горит метка «я люблю своего капитана», и странно, что в неё не тычут пальцами...
В последней аварии она пострадала не так серьёзно, как капитан. Неделя в стационаре — и она свободна, в воздухе больше не мерещится навязчивый запах фтороводорода, рука не тянется всё время проверять, надёжно ли пристёгнут шлем. Она здорова, но не живёт. Всё вокруг происходит как в кино с выключенным звуком: люди ходят, говорят, работают, обращаются к ней, она даже отвечает что-то, но сознание спит. Жизнь приостановлена. Поставлена на паузу. Когда он приедет обратно в Австралию, когда позвонит ей, как всегда, в несусветную рань уточнить расписание тренировок — тогда жизнь снова станет трёхмерной, живой, звучащей, яркой, а пока тишина. На паузу. Его нет — ничего нет.
Он позвонил, как всегда, в несусветную рань, и Марьятта сперва не слышала его слов — только смотрела на экран, на любимое лицо со свежим нездешним загаром, наполнялась до краёв радостью, пила эту радость, горькую и сладкую, как гранатовый сок, и только не могла понять, отчего у него в глазах такая тихая серебряная тоска. А потом расслышала слова, и кино снова выключилось. Проектор остановлен, сеанс окончен, можно расходиться. Капитан больше не будет летать.
В кампус она не пришла ни в этот вечер, ни в следующий; её словно отталкивало от всякого привычного места, от всякой точки, где она хоть раз радовалась воспоминаниям о встречах. Оглушённая слепая тень не хотела ходить знакомыми дорогами и забрела наконец туда, где не была ни разу с тех пор, как начались самые первые тренировки. Ван дер Тиссен привёл её в свой рабочий закуток под фотографией зелёного катера, поставил перед ней чайник и кружку и ушёл работать, потом уложил её спать там же в «кабинете» на диванчике, настрого запретив автоматам-уборщикам кататься по этой части ангара и шуметь своими щётками. Но он зря волновался. Солнце, рушащееся сквозь стеклянную крышу, не могло её разбудить, голоса трёх учебных смен не тревожили её во сне, поставившем жизнь на паузу.