Царь-гора
Шрифт:
Он достал из походной офицерской сумки сложенные листки, развернул и принялся перечитывать послание саровского отшельника Серафима, прославленного в святых пятнадцать лет назад. Письмо вместе со своей последней волей передал ему государь – именно ему, всех прочих участников заговора Шергин исключил сразу, взвалив всю тяжесть на себя одного. Он предполагал, что послание было вручено императору через посредников, сам же Серафим умер около века назад. К Шергину попала копия, сделанная кем-то из доверенных лиц государя. Вряд ли Николай стал бы показывать кому-то из семейства письмо столь удручающего содержания. Вероятно, он мог доверить его только постороннему и только предвидя близкий конец.
Сверху послания стоял наказ старца передать его «четвертому Государю, который приедет в Саров». Если бы Шергин прочитал
«Но все это будет не случайно, а по определению Святой Троицы. Россия в руках Господних, склонись перед Его волей, выбери горькую чашу для себя и обретешь сладость небесную. Сойди с престола сам, когда подступят к тебе, а до восемнадцатого году ничего не бойся. В том же году, если станешь на крестный путь, поднимут на тебя руку неверные рабы. Не устрашись сего. Небесного Царя лживые рабы распяли для вечной славы Его. И земных царей убивать попускает Бог нечестивым для сияния сих избранников, для внушения потомкам и для вечной гибели убийц. Укрепись верой и жди терпеливо часа. Сокрушайся о России, но не противься Божьему решению о ней. Господь помилует ее и приведет дорогой страданий к большему величию. Через гибель придет ей спасение и воскресение. Послушай, государь, убогого Серафима и сделай, как говорю тебе. Молюсь о тебе и плачу, и радуюсь».
Послание блаженного старца, несмотря на простоту изложения, смущало Шергина жесткостью и беспощадностью. Ему была непонятна и неприятна мысль, что пути России определены и ничто их не изменит. Возможно, это роковое заблуждение. Серафимово пророчество подействовало на государя опасным образом. Очевидно, он даже не пытался предпринимать решительных мер против революционного смутьянства – это было слишком заметно в последние годы. Николай посчитал любые действия бесполезными и просто ждал развязки. «Как сочетать сие предсказание с духом христианской свободы? – спрашивал себя Шергин. – Это пророчество как будто антихристианское по существу. Оно лишило Николая воли, необходимой государю. Любовь Христа не неволит – это азы катехизиса. С другой стороны, что другое может обуздать взбунтовавшуюся против Бога Россию? Если кровь и муки, значит, реки крови – вот настоящая свобода. Но этого не может быть. Кровь – это рабство и страх, минутное торжество палачей, которые так же беспомощны перед собственной судьбой».
Ошибочны ли видения Серафима – этот вопрос третий месяц доводил Шергина до умопомрачения. Особенно ночами, после попыток говорить с подполковником Борзовским о том, что шапками большевиков не закидать и нынешние удачи белых вполне могут оказаться временными, а за ними последует позорное поражение. Он понимал всю глупость подобных разговоров с этим непробиваемым поклонником болтуна Керенского, самодовольно цеплявшим на себя красный бант в феврале прошлого года. Всякий раз, когда усилия Шергина разбивались о глухую стену изящного тупоумия подполковника, он задумывался над тем, не наказывает ли Господь иных предводителей Белого движения, лишая их разума. «Против большевиков» – довод в войне настолько слабый, что, прекрати красные грабежи и резню, народ побежит к ним за обещанными землей и волей. В противовес большевистским лозунгам, примитивным до гениальности и бесстыже-лукавым, нужно было выставить что-то такое же понятное и простое. Но о царе большинство этих господ и слышать не хотели: страшно боялись оскорбить чувства «освобожденной» черни и память прошлогоднего февральского беснования.
«В этой войне вообще слишком много странного и иррационального», – думал он. Ему грустно было сознавать, что аргумент большевистских зверств становится едва ли не главным козырем белых для привлечения симпатий населения. Но у коммунии тоже имеются козыри подобного рода, лишь опрокинутые в прошлое. Абсолютно лживые по сути, но даже большинством противников совдепии принимаемые за святую истину. По странной усмешке истории, краснозвездные дегенераты, с ног до головы замаранные кровью, больше всего плакались о «жертвах» самодержавия, которых оно гноило, морило и гнуло в дугу. Шергин вину царской власти видел в другом. Ей, разумеется, не нужно было «гноить» убийц и террористов на поселениях в Сибири, благодаря чему они лишь благоденствовали и плодились не половым способом. Просто-напросто следовало почаще вешать и расстреливать, как поступали с государственными преступниками во всех прочих странах «европейского концерта» и даже за океаном. Но державная неколебимая уверенность, что сибирские расстояния обезвреживают бесов революции, сыграла с русской монархией злую шутку…
В абсурдном действии – войне русских с русскими – Шергин представлял себя одной из миллионов белок, вертящих колесо истории. Временами ему казалось, что он может напрочь потеряться в этом клубке усердно перебирающих лапками существ. Он хотел быть белкой, которая не только бежит и крутит колесо, но и понимает для чего, какой прок от этой вертящейся и страшно гремучей штуки.
Кто-то должен будет донести до будущих времен внятное свидетельство о происходящем. Тому, кто хранил завещание убиенного государя, следовало внимательно разбираться в путаных следах, оставляемых на земле перстом Бога.
«Найти умного священника и поговорить с ним обо всем этом», – подумал Шергин.
4
– Рерих был профан и неудачник. Он потому так распиарен, что ничего не нашел, а раструбил на весь свет, будто что-то там отыскал и что-то там зашифровал. Да нечего ему было шифровать, и посвящения он никакого не получал. А Бернгарт получил. И нашел. Вот чекисты его и засекретили.
Этих двух парней с базы «Беловодье» Федор прежде не видел – нос ему разбили другие. Но у всех «беловодцев», безусловно, было нечто однокоренное: они все, что называется, с полуоборота заводили разговор на любимую тему, продолжавшийся бесконечно, и до маслянистости в глазах обожали своего идола Бернгарта. Федор, подозрительно относившийся к любой восторженности, с самого начала поездки глубоко презирал обоих «беловодцев. Одного из них звали Толик, он был местный интеллигент, длинный, как дядя Степа, и сильно картавящий, отчего Рерих у него получался весьма эзотеричным Егихом, а Бернгарт превращался в еврея. Второй был Олежек, студент-первогодок из Казани, на горы он смотрел круглыми глазами и всему радостно изумлялся. Евгений Петрович во время знакомства подмигнул Федору – очевидно, это должно было означать, что умственный уровень «беловодцев» не представляет интереса и он взял их с собой исключительно в качестве необходимого довеска.
«Беловодцы» подсели в машину на Чуйском тракте возле поворота на Усть-Чегень. Несколько километров ехали через Курайскую степь, потом Евгений Петрович, глядя в карту, свернул на боковую дорогу, уводящую в горы, к Курайскому хребту. На близких склонах отчетливо виднелись следы давней геологической разведки: «кротовьи норы» шурфов тянулись длинными безобразными цепочками. Какое-то время рядом с дорогой скакал по валунам ручей. Вдоль него живописно и очень убедительно шатались «пьяные» сосны, наклонившиеся над водой из-за подмытых корней. Хотя качание было вызвано сильным ветром, Федора развлек этот внезапный артистизм самых обыкновенных деревьев. Еще десяток километров, и дорога нырнула в долгое ущелье. Дальше, на той стороне хребта, начинался лиственничный лес, по которому тропа виляла и круто поднималась в гору. Вокруг все пело и свиристело на всевозможные птичьи лады. Перед машиной пробегали белки и сурки, а при выезде из леса на джип едва не обрушился марал, внезапно выпрыгнувший из кустов.
– Во зараза, – восхищенно прокомментировал Олежек пируэт зверя.
– Между прочим, есть неопровержимые доказательства, – продолжал Толик, – что Рерих встречался с Бернгартом в двадцать пятом году, перед своей алтайско-гималайской эпопеей.
– Где встречался, в тюрьме? – иронично спросил Федор.
– Зря смеешься. Рерих получил разрешение на свидание с ним. Заметь – за Рерихом стояли те же люди из чекистских органов, которые курировали Бернгарта во время Гражданской, – Глеб Иваныч Бокий и весь его отдел. А Бокий напрямую подчинялся Дзержинскому, известному, между прочим, до революции гипнотизеру и медиуму. А Дзержинский, в свою очередь…