Царь-гора
Шрифт:
– Что значит «курировали»? – перебил Федор. История мистических исканий советских вождей не особенно его увлекала в силу своей высосанности из пальца, которым перед тем колупали в носу.
– Это в смысле контактировали. Хотя им, наверное, казалось, что они как раз его курируют. Бернгарт не был красным, его цели всего лишь чуть-чуть совпадали с интересами советской власти. Он позволял им честно заблуждаться насчет себя, а они были уверены, что позволяют ему всячески куролесить, пока идет война и на Алтае верховодят белые. Я думаю, именно так они говорили: «Пускай Бернгарт пока что куролесит, а потом мы его приструним».
Толик удовлетворенно улыбнулся, и Федор по его виду заключил, что прямо сейчас, у него на глазах было совершено важное исследовательское открытие – биография Бернгарта заблистала новым поворотом мысли.
– Но с Бернгартом у них не получилось, тогда они поставили на Рериха. А у Рериха была только отрывочная информация от костромских староверов, и откуда начинать, он понятия не имел. Тогда ему устроили встречу в тюрьме с посвященным.
– Откуда вам знать, что Бернгарт был посвящен? – неприятным тоном экзаменатора спросил Федор. – И вообще – откуда сведения?
– Сведения надежные, – успокоил его Толик, – из достоверного источника.
При этом он так преданно посмотрел на рулившего Евгения Петровича, что Федор сразу догадался, кто этот достоверный источник.
– А, – многозначительно сказал он. – Ну и как, расколол Рерих посвященного?
Толик ударил рукой об руку, изобразив злорадную скабрезность.
– Вот ему. Бернгарт чекистам ничего не сказал, а уж эти умели выпытывать. С профаном же ему вовсе скучно было разговаривать. Послал он Рериха далеко и надолго, вот и весь разговор. А тот взял и пошел далеко и надолго. Только не туда. Он из Уймонской долины отправился на Бухтарму. Там, в Бухтарме, у беглых и у кержаков было свое как бы Беловодье. Земля свободы и справедливости. Но к истинному Беловодью она, разумется, не имеет отношения. Вот сравни – тень от яблока и само яблоко. Да?
– Ну, – неопределенно произнес Федор. – А где истинное?
Толик задумался, по-умному почесывая пальцем нос.
– Это нам пока неизвестно. Но имеется предположение, частично подтвержденное. Партизанская республика Бернгарта занимала весь южный Горный Алтай, от Белухи до Чихачева. А ставка у него, с середины девятнадцатого года, была в Курае, это немного выше по тракту. И последняя его база, когда он засел в горах и конфликтовал с советами – так называемый белобандитский мятеж, – была где-то здесь, на Курайском хребте. Это самый высокий на Алтае и самый красивый. Его называют «цветные горы» – из-за альпийских лугов. Видишь, сколько тут цветов. Через три недели будет еще больше. Рай для экспрессиониста. Или импрессиониста. Черт, все время их путаю.
Действительно, вокруг, в обе стороны от тропинки, волновалось море цветов самых разных форм и оттенков. Сравнить это можно было с гигантской клумбой, где гектар-другой засажен сине-голубыми цветами, соседний участок – ярко-оранжевыми, третий пурпурными и так далее. От богатства всех цветов радуги, раскрасивших луга, у Федора захватывало дух и возникало ощущение, что они каким-то образом и, естественно, совершенно незаслуженно вдруг попали в настоящий, когда-то потерянный рай, где Адам и Ева ходили нагими, никого этим не шокируя, и запросто разговаривали с Богом, что в общем тоже никого не удивляло в те блаженные времена.
Олежек возбужденно таращил глаза и, тыча пальцем, спрашивал:
– А эти как называются?..
Толик снисходительно ухмылялся и отвечал с видом ученого Паганеля:
– Эти синие – водосбор, по-латыни аквилегиус… Оранжевые – алтайские жарки, они же – азиатские купальницы… Ну, это фиалки… Первоцветы уже отцвели, они розовые. Примулы – те красные. Белые мелкие – дикая герань, покрупнее – ветренницы… Горечавка тоже синяя, вон она, мелкая… Змееголовники…Слушай, отстань от меня, нашел тоже ботаника.
Машина поднялась еще метров на сто по извилистой дороге. Впереди растеклось обширное стадо овец. Вместо пастуха и собак его сторожили три яка-бугая, заросшие мощной шерстью до самых бровей, из-за чего казались сильно насупленными.
– Летнее пастбище, – объяснил Толик. – Мы на высоте примерно двух с половиной километров над уровнем моря.
Федор посмотрел назад и едва не ахнул от поразившей его картины. Как на ладони, открывалась Курайская степь, пересеченная белой ниткой Чуи и рядом с ней темной – Чуйского тракта. За степью, как заградотряд, стояли, сомкнув ряды, снежные пики Северо-Чуйского хребта. «Красота в своем чистом, первозданном виде всегда изумляет», – подумал Федор, но почему она еще и тревожит, заставляет нервно трепетать нежную и тонкую струну где-то глубоко в душе? Он вспомнил рисунки Аглаи – в них были покой и умиротворение. А здесь совсем наоборот, величие недоступных гор словно бередило старую рану, полученную неизвестно когда и от чего, а может, и от кого. Но все же и в рисунках, и в гордой натуре ощущалось нечто очень близкое, родственное. Может быть, как раз то, что и там и здесь отсутствующий в пейзаже человек был смыслом существования этих бесконечно совершенных природных форм.
От таких мыслей Федора посетила легкая грусть, и прогонять ее от себя продолжением нелепого разговора о взаимоотношениях советской власти с красно-белым партизаном Бернгартом ему не хотелось.
Машина рассекла надвое неповоротливое стадо овец и под хмурыми взглядами яков двинулась по бездорожью вдоль хребта. Не проходило и минуты, чтобы они не ныряли в ложбины, пологие овраги и распадки, не объезжали крупные камни и взгорки. После нескольких километров тряской езды Федор начал ощущать неприятную пустоту в голове и тоску по ровной дороге. Внезапно путь преградила широкая крупно-каменистая осыпь, под которой звенел невидимый ручей. Толик принялся уверять, что переехать ее ничего не стоит, но Евгений Петрович не захотел рисковать своим железом и повернул на подъем. Машина пошла вдоль ручья, круто в гору, а через сотню метров стало ясно, что дальше на колесах не проехать – езда начинала напоминать экстремальный вид спорта. Евгений Петрович, взопревший от напряжения и ручного управления, загнал джип в овраг, заглушил двигатель и сказал:
– Ну все, теперь пешком.
Он уткнулся в карту, Олежек с Толиком, посвистывая, бодро взвалили на себя рюкзаки из багажника с продуктами и палаткой. Федор, разминая ноги, дошел до осыпи, перепрыгнул с камня на камень и сел на корточки, чтобы увидеть под валунами ручей. Но сколько ни вглядывался в темноту между камнями, заметил лишь неясное движение внизу. Вдруг рядом, почти что из-под ног раздалось тонкое недовольное верезжание, как если бы начал гневаться домашний кролик. Федор от неожиданности не удержал равновесие и завалился набок, цепляясь за камень. Сзади раздался хохот – Толик и Олежек потешались над его испугом. Федор поднялся на ноги, огляделся, но ругающегося существа не обнаружил.
– Это пищуха, – разъяснил Толик, – размером чуть больше крысы. Их тут много.
Федор молча вытащил из машины свой рюкзак и осведомился у Попутчика:
– Камо грядеши?
Евгений Петрович дружелюбно посмотрел на него и сказал:
– Если уж вы решили перейти на старославянский, то следовало спросить «Камо грядем?» Без вас троих я, как вы понимаете, никуда не гряду. А идем мы туда.
Он показал рукой направление через ручей, параллельно горному хребту.