Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Страха в Вырубовой не было, она пока не понимала, что происходит, — в ней была только боль. Боль да обжигающе красная темнота, в которую она время от времени погружалась, словно в полыхающую топку.
Железнодорожная катастрофа эта, как свидетельствуют историки, была одной из самых тяжёлых в тогдашней транспортной России, о причинах её почему-то не было рассказано — видно, того потребовали законы военного времени, хотя все знали: германских агентов в России пруд пруди, — впрочем, авария эта была подробна исследована специальной технической комиссией, и произошло январское железнодорожное
— Ма-ама! — снова отчаянно, в полную грудь, закричала Вырубова, почувствовав, что её вместе со скамейкой всё-таки втягивает в дыру, ноги фрейлины поволокло по шпалам.
Вырубова ухватилась за бархатную спинку сиденья, окаймлённую деревянной планкой, попробовала подтянуться, отодрать от земли ноги.
Под меховые ботинки попал железный костыль, выдранный из шпал, с треском рассадил шнуровку одного ботинка, и левая обнажившаяся нога её в шерстяном тонком носке ручной вязки запрыгала по шпалам. Вырубова попыталась её поджать, но это у неё не получилось, вторая нога совершенно не ощущалась, будто её и не было.
«Может, её действительно уже нет? — мелькнула тяжёлая, одуряющая, от которой сознание становится мутным и чужим, мысль. — Как же жить без ноги? Ничего себе — фрейлина на одной ноге!»
Вырубова знала, что такое больные ноги, — тринадцать лет назад она переболела брюшным тифом, тиф дал ей осложнение на ноги, вены на икрах вздулись, почернели, ступни сделались тёмными, отёчными, несколько лет она передвигалась на костылях. Выходит, снова придётся браться за костыли?
Она застонала. Хотя Вырубова продолжала цепляться за бортик бархатной скамейки, руки её быстро слабели.
Раскуроченные вагоны не могли остановиться, волочились по железнодорожному полотну, давя, калеча людей, раздеваясь на ходу — обшивка слетала с них, как гнилая марля, поезд, угодивший в аварию, тащился по инерции, одолевая гибельное пространство, шипел, скрипел, бухал ударами.
— Ма-ама! — опять закричала Вырубова, не в силах больше сопротивляться, её неодолимо затягивало в страшную дыру, в мороз, на рельсы.
В вагоне снова раздался гулкий удар, на него наполз вагон, волочившийся следом, придавил к тендеру паровоза, в боковой пролом полетел уголь — кучу чёрного, запорошенного снегом топлива вымело из угольного короба, плотным чёрным пологом накрыло кувыркающийся поезд и белую землю вокруг.
Паровоз неожиданно присел на задние колеса, по-звериному приподнял свою страшную, украшенную двуглавым орлом морду, осветил низкое недоброе небо огромной, словно бельевая корзина, фарой, загудел хрипло, отчаянно, люто и повалился набок, с грохотом вращая свои суставчатые колеса.
Оторвавшийся от него тендер окончательно смял «синий вагон», в котором находилась Вырубова, придавил, буквально сплющил в мясной блин двух или трёх человек — в этой каше невозможно было разобрать, сколько людей попало в давильню, некоторое время поезд ещё двигался, трещал, скрежетал, громыхал суставами, вагоны громоздились один на другой, ползли в небо, потом всё стихло.
Вырубова провалилась в небытие.
Очнулась она от холода. Сквозь разодранную шубу на заснеженные шпалы стекала кровь, спина примёрзла
Совсем рядом, отчаянно визжа снегом, пробежал человек, прокричал несколько смятых, искорёженных ужасом слов, по земле метнулся луч керосинового фонаря, какими обычно оснащаются стрелочники, и человек исчез.
Вырубова, захлёбываясь собственной кровью, застонала. Сглотнула кровь. Ей стало чуть легче.
Попробовала приподнять голову и едва не закричала от боли, голова у неё была прижата металлической балкой. И справа и слева, смешиваясь с подвывами ветра, неслись стоны придавленных железом, искалеченных людей. Вырубова снова сглотнула кровь, стала молиться Богу, просить, чтобы кончина её не была мучительной. В молитве она опять провалилась в красное клубящееся варево, в одурь. Через несколько минут пришла в себя, потом провал повторился опять.
Придя в себя во второй раз, она поняла, что провалы эти — короткие, в полминуты, в минуту, не больше, иначе бы она замёрзла. Днём дворцовый комендант в Царском Селе сообщил ей, что мороз сегодня — двадцать градусов.
Вырубова тогда промолчала, потом вежливо кивнула коменданту — говорить, собственно, нечего было: холод есть холод, тогда словоохотливый комендант — видимо, знал, какое влияние на царя и царицу имеет фрейлина Вырубова, и поэтому хотел поддерживать с ней добрые отношения, ведь мало ли что может случиться в жизни, в России всё непрочно — всё, кроме царского трона, — добавил:
— Вечером будет минус двадцать пять, а ночью — тридцать.
Эта фраза старого услужливого человека всплыла у неё у мозгу. Вырубова застонала, попробовала проглотить кровяное желе, собравшееся во рту, и чуть не подавилась, выбила желе изо рта себе на грудь, застонала...
Снова стала молиться Богу, чтобы мучения прекратились. Она уже начала замерзать и проваливаться в холодный сон, в какой всегда проваливаются замерзающие люди, когда до неё добрались спасатели. Чьи-то крепкие руки приподняли железную балку, лежавшую у Вырубовой на голове, встревоженный хриплый голос поинтересовался:
— Кто здесь лежит? Живые есть?
— Я-я, — нашла в себе силы ответить Вырубова, — я — живая.
— Фонарь сюда! — прокричал солдат в кубанке, нашедший Вырубову. — Фонарь дайте!
Когда принесли фонарь, оказалось, что это не солдат, а казак Из конвойного полка, не раз сопровождавший государя верхом, Вырубова знала форму конвоя.
— Эко вас, барышня, — сочувственно пробормотал казак. — А я с вами знаком... Мы с вами однажды даже разговаривали, — казак суетился, не зная, как подступиться к Вырубовой — та была завалена железным ломом, какими-то батареями, сорвавшимися с паровозного тендера, чугунными трубами, перекладинами, гнутыми креплениями, труднее всего было высвободить ноги Вырубовой, их целиком накрыло тяжёлыми покореженными трубами и рваными железными конструкциями.