Центумвир
Шрифт:
Перевела дыхание, и подняла от него взгляд в зал, сдерживая желание напряженно прикусить губу. До боли. Не отдавая отчета сжала его пальцы, и отдавая отчет второй рукой просительно коснулась его затылка, прося этим приподнять голову, чтобы я резко, но очень аккуратно и очень быстро села ниже и развернула корпус, поставив руку на подлокотник и уперлась пальцами в висок. Максимально отгораживая его от взгляда Леси. Раздражающего меня взгляда. Но она все равно смотрела.
Не смотри на него, – стуком молотка внутри.
Не смотри, блядь! – Ударами кувалдой.
– Илья. – Мой голос негромкий, но хлесткий, когда резко повернула голову к брату, с непроницаемым лицом подавшегося вперед, чтобы его жена перестала с неодобрением глядеть на Яра, все
Сглотнула и отвела взгляд. Меня украл шум зала. Он был пределен. Торжество. Безобразное, зарожденное только неистовой жаждой быстрой наживы, легких и больших денег. Безвкусный блеск на фальшивых гранях. Режущих, полосующих так, что, казалось внутренние органы вот-вот вывалятся из распотрошенного этим тела.
Вульгарное торжество, по своей сути, отталкивающее. Пугающее.
Запредельно возбужденное и какое-то ближе к животному, чем к человеческому. Будто смотришь отвратительное порно, где происходит грязный и мерзкий трах.
Грязный, потому что участники в грязи и не только в ней, но им совершенно плевать. Им нравится вонь жадности, смрад алчности, это в их возбужденных криках.
Мерзкий, потому что этот трах со страстью, с жуткой звериной напористостью, где есть только одно только желание – получить удовольствие, как можно быстрее, как можно больше.
Порвано.
Движением человека, лежащего головой на моих коленях.
Человека, встающего на ноги. Шагнувшего к краю ложи и внимательно наблюдающего за морем безумия под своими ногами. Глядящего на массовый суисайд. Если он сейчас уйдет на этом рейве… если хоть одно проявление довольства этим уебищным миром, котором он правил….
Я смотрела на него не моргая, чтобы ни мгновения не пропустить, не чувствуя, как по щекам сбежали слезы от внутреннего напряжения, полосующего на части. Если сейчас хоть одна эмоция торжества… я с этого балкона сброшусь. Последний звоночек, Яр, и все будет кончено. Я знаю, что ты не отпустишь, но жить с тобой я не смогу. Молю, пожалуйста, не убивай меня…
И он отстраняет руку от перил, сквозь ресницы глядя на море безумства. Подает руку мне. И я переплетаю пальцы с ним. Свои холодные с его едва теплыми. А он рывком меня перед собой, сплетая наши руки под моей грудью. Ему тоже холодно здесь… А еще нечеловечески больно, но он здесь…
– Я не люблю смотреть на это. – Голос негромок, ровен, безэмоционален. – Не хотел ехать сегодня. – Выдох касается моей пряди, жжет кожу щеки, хотя он тоже ровный, обычный. – Потому что боялся, что увижу в твоих глазах то же самое, что в их. – Обжигало то, о чем он говорил. То сытое удовлетворение позади, молчаливое упоение тем, что спереди было болото, неистово бурлящее смрадом разложения. – Я боялся этого семнадцать дней. Я боялся этого, когда запретил скрывать правду, которая тормознуть все вот это сможет. Не до конца, разумеется. Они все равно бы пришли. И вот эти, что сзади, смотрели бы так же. Ален… Сегодня, сейчас, мне было пиздец, насколько страшно, что ты будешь так же… смотреть.
Я работала. Улыбнулась, прикрывая глаза. Я спасалась от него в работе, хуея от того, как активно все идет, несмотря на подкосы. Хуея, как забивают на правду. И работая дальше. А он посчитал это за алчность. Он пришел сюда, чтобы принять. Мою алчность и меня, чтобы утвердиться точно и снова быть одному в этом тошнотворном пореве.
– Их много. – Мой голос тонет в аплодисментах, в вони травящей воздух.
– В разы больше. – Ровно на ухо, но едва-едва заметно дрогнул голос. – Самое худшее, что я вижу всю свою жизнь, вот это – каждый из них прекрасно понимает, что происходит на самом деле. Они все всё знают. – Шепотом, почти потонувшим в овациях, когда на сцену вышла певица. – Все равно находятся здесь. И так происходит постоянно.
– Везде? – прижалась к нему спиной, чувствуя как все это давит, как физически давит и хочется немедленно помыться. Оттереть все это с кожи. Сдирая с ней.
– Абсолютно. Везде, во всем и
– Здесь душно. – Горло спазмировано и весь этот смрад под кожей, давит на органы. До чувства тошноты. – Яр, поехали домой.
Обернулась. В ложу, где слетали короны.
– Илья! – мой рык и ужас от поволоки дурмана в его глазах.
И одновременно Яр сжимает подбородок Вадима пальцами, резким рывком поворачивая его лицо к себе, глядя на него в ярости и произнося неслышное, но четко читаемое по его губам, очень понятное, оттого и еще более пугающее: «внизу – на чеку, на верху – в оба. Руку протянешь, даже чтобы насладиться – сроднишься и тогда долго не протянешь. Приди в себя. Ты мне нужен. Ты. Мне. Нужен».
Вот поэтому. Вадим никогда не переступит черту, даже если я была бы настолько тварью, что утягивала бы его за эту черту. Человечности. Эта черта высечена в нас обоих, и мы убьем за это, парадокс, но да. Убьем. Потому что дело совсем не в том, что руки Яра, проведшего черту, могут обагриться, если заступим. Дело в том, что не успеют обагриться. Мы сами. Суисайд. Вадим. Я. Яр. Сразу же. Тотчас, когда дойдет до органа, руководящего бессмысленном в этом мире телом.
И взгляд Вадима осознанный, охуевший, что он так близко к заступу и упустил это, и тень поволоки резко сброшена, зло отринута, гневно раздавлена. Почти единовременно с возвращенной ему его короной, почти одновременно с еще одной короной, возвращаемой моим отчаянным от ужаса с яростью призывом «Илья!» старшему брату, тут же отрезвевшему и глядящему мне в глаза. И чтобы окончательно прийти в себя, сжал пальцы своей беременной жены, повторяющей слова популярной песни, которую вторят восемь тысяч в унисон с селебрити на сцене, раскачивающей зал, как ей и было приказано. Не нами. Теми, что заглушали слова ее глупого трека своим пением в унисон.
Сердцебиение в срыв и Яр, отстранив пальцы от Вадима с уже непроницаемым лицом, переплетает наши руки и тянет меня на выход из этого смрада.
Дорога домой. Он на заднем сидение головой на моих коленях. Головой, что в таких тисках боли, о которой даже те, что читают статьи о мигрени, никогда не смогут представить всю глубину, весь спектр ада, что проживает он сейчас. Мигрень. Ага. У всех бывает. Да. Не дай боже… А он проживает…
Уличное ненастье подходило к концу и его медленно отпускало. Но не настолько, чтобы долгий поцелуй на нашей постели перешел во что-то большее. Хотя, он, вроде бы, собирался. Я наврала, что не смогу из-за усталости. Сделал вид, что поверил. Вид, что не понял моего беспредельного ужаса от того, что не могла, при всех изрытых статьях, даже приблизительно не могла представить насколько ему хуево, и просто охуела, что он, помимо того что приехал в эти Садом и Гаморру, чтобы убедиться во мне, еще собирался заняться сексом, сделав скидку на то, что я окажусь настолько тупорылой, что не стану рыться о его проблеме, даже с учетом того, что все эти дни он меня отталкивал все больше...