Церкви и всадники
Шрифт:
В мотивационных посылках мирян обращения к людям нет: все, кого они привлекают к разделению собственных заслуг (в первую очередь родня), как бы присоединяются к ним в ситуации молитвенного предстояния. Такие формулы, как уже говорилось, часто объединяли членов семьи, как живущих, так и уже усопших, и созидание церкви, таким образом, представало закреплением осмысленного родственного единства [402] . Нельзя не обратить внимание и на то, что дистанция между собственно мыслями и желаниями заказчика и их интерпретацией в документах здесь гораздо больше, чем в случае церковной инициативы. Когда заказчиком является духовное лицо, можно предположить, что посылка формулируется им самостоятельно, так как он сам является автором документа. В тех случаях, когда трудно с точностью говорить об авторстве, нельзя все же отрицать того, что документ создан в среде, к которой принадлежал церковный заказчик, и его мысли – если они были так или иначе высказаны – не подверглись сильному искажению при фиксации. В грамотах заказчиков-мирян такие оговорки чаще имеют вид застывших штампов. Как представляется, подлинные (изначальные) мотивы мирян могли сильно расходиться с тем, как они впоследствии были сформулированы.
402
«…pro suorum peccatorum remissione suorumque antecessorum» (Mortet I. № 104(1). P. 295); «…pro anime suae ac sui fratris Iterii salute» (Mortet I. № 108. P. 300–301);
Миряне в большинстве своем были неграмотны и не владели богословской риторикой, которая часто присутствует в объяснении причин. Клирики, составители документов, явно домысливали изначальную мотивацию заказчика-мирянина, укладывая ее в русло, установленное церковным учением (а часто и пользуясь стандартными клише – можно заметить, что одни и те же формулы кочуют из грамоты в грамоту, особенно когда речь идет о документах одного монастыря [403] ). Иногда такие вступительные пассажи звучат подобно маленькой проповеди: «В приближении конца мира и грядущей разрухи, чему уже явлены несомненные знамения, когда мы жертвуем что-либо свое святым местам, то ожидаем воздаяния и правосудия Господа, сказавшего: “Подавайте милостыню, и да будет мир с вами”. Посему мы, во имя Христа…» [404] и т. д. Вряд ли авторами этого увещевания были владельцы церкви, передающие ее на условиях перестройки монахам монастыря Леза. Думается, более правильным будет предположить, что текст, составленный от их имени, завершающийся личными подписями, – свидетельство того, что они усвоили и приняли данную интерпретацию своего деяния, сформулированную монахами – составителями грамоты.
403
Во многих дарственных монастырю Сен-Жан д’Анжели повторяется следующая вступительная формула (иногда с незначительными вариациями): «Dum unusquisque in hoc saeculo proprio vacat arbitrio, oportet ut de rebus sibi acquisitis taliter agat qualiter in futuro vitam aeternam mereatur praecipere» (см.: Cart. Ang'ely I. № 65, 67, 68, 70, 111, 172, 180 и т. д.).
404
«Appropinquante et enim mundi termino et ruinis crebrescentibus, jam certa signa manifestantur quod, si aliquid de rebus nostris ad loca sanctorum condonaverimus, retributorem Deum in judicio non diffidimus haberi, qui dixit: Date helemosinam, et ecce omnia munda sunt vobis…» Quamobrem nos enim, in Christi nomine…» (Mortet I. P. 178–179).
Изначальная мотивация мирян, по всей видимости, носила довольно смутный характер, и потому, чтобы их устремления стали действительно благочестивыми, необходимо было обращение к служителям церкви. Весьма интересно это обстоятельство проявляется в упоминавшейся выше хартии виконта Гетенока из монастыря Редон [405] . В отличие от большинства подобных текстов эта грамота отмечает момент коммуникации между мирянином и служителями монастыря. Задумав выстроить замок, виконт решил посоветоваться с монахами о том, как и когда это лучше всего сделать («в какой день и час и на каком основании»). Желание выяснить момент, «благоприятный» для строительства, и «основание», на котором следует выстроить замок, выдает овеществленность мирской мысли: «правильность» выстроенного здания обусловливают, по его мнению, материальные координаты – правильно выбранные место, время, фундамент постройки. Ответ монахов, просвещающий и корректирующий изначальное желание Гетенока, переводит разговор из материального русла в духовное с помощью метафоры: «Христос есть фундамент всех добрых начинаний». Далее виконт дает обещание отдать часть замка под приорат – видимо, это происходит под влиянием разъяснений монахов: изначально такого желания у него не было, речь шла только о перестройке замка. Само обращение виконта в монастырь за советом трактуется как благо – он сделал это, «направляемый духом Божьим». Нельзя, однако, не заметить, что его изначальные побуждения оказываются переосмыслены. В обращении виконта угадывается желание заручиться поддержкой свыше путем соблюдения неких конкретных предписаний, которые виконт и желает получить от монахов. Однако их ответ дискредитирует сам вопрос, вернее, тот уровень мысли, на котором он сформулирован. Вместе с тем мирянину все же дан требуемый совет: строительство приората монастыря и есть то деяние, которое должно обеспечить благополучие его начинаниям. Так довольно смутные побуждения виконта – при его стремлении поступить правильно – получают надлежащее воплощение и трактовку.
405
Mortet I. № 11. P. 51–52.
С этим случаем до некоторой степени перекликается одна из известных историй, приводимых в сборнике exempla Цезария Гейстербахского. Она повествует о человеке, который, дабы уравновесить тяжесть своих грехов на Страшном суде, подарил церкви Святых апостолов груду камней. Несмотря на курьезное обоснование дара (буквальная «весомость» камней), он действительно обернулся весомой заслугой, потому что камни были использованы при перестройке церкви [406] . Этот короткий рассказ, который, как и все exempla, должен был отсылать к обычной, узнаваемой жизненной ситуации, представляет хоть и сильно упрощенную, но все же, думается, вполне стандартную позицию заказчика-мирянина, основные черты которой прослеживаются и в источниках, повествующих о реальных людях и храмах. Мирянин из «примера» не вполне осознает суть своих действий: выбирая камни в качестве дара, он думает об их весе, который на самом деле вовсе не важен. Но он движим желанием спасти свою душу, и потому его поступок, неразумный в своей мотивации, доосмысливается до благодеяния. Здесь как нельзя лучше выражена ситуация осмысления церковью мирской инициативы: она поощряется как таковая, но ее нужно «довести до ума» [407] .
406
«In Colonia burgensis quidam erat, homo dives ac potens, Karolus nomine <…> Hic cum audisset, quia Apostoli iudicaturi essent orbem, cogitavit intra se dicens: Peccatum grave est, et lapides anchorarei valde sunt ponderosi. Emam igitur lapides tales ad futuram fabricam sanctorum Apostolorum, ut cum in die iudicii opera mea bona, nec non et mala posita fuerint in statera, Apostoli qui iudices erunt, lapides istos lanci opera mea bona continenti immitent, et mox praeponderabunt. Emit ergo navim plenam lapidibus, quos per currus portari, et iuxta Apostolorum ecclesiam deponi fecit <…> Non multo post cum ecclesia extenderetur, occasione ut puto eorundem lapidum, in fundamento positi sunt» (Caesarii Heisterbachensis monachi Dialogus miraculorum / Ed. Joseph Strange. Coloniae, Bonnae, Bruxellis, 1851. Vol. 2. P. 135).
407
См. об этом подробнее: Гуревич
Вообще материальность мирской мысли, вступавшая в противоречие с христианской духовностью, дает себя знать в том, как проявлялась строительная активность мирян, – уже тем, что одной из главных ее форм были материальные пожертвования. Нередки уточняющие упоминания суммы, истраченной мирянином на строительство, или просто указания на ее «значительность» [408] . В случае дарения под строительство земель, лесов, недвижимости размеры благочестия получали вещное выражение. Мирянин, подаривший в 1090 г. монастырю Сен-Мавр вместе с церковью «две скалы» для строительных работ [409] , буквально воспроизводит ситуацию упомянутого выше «примера».
408
«…vir bonae memoriae Guillelmus vocabatur Nobilis, cui voto extitit ut ruinas monasterii extrueret non modico expensu» (Crozet. № 88. P. 24); «Quod ego, Vuillelmus De Partellam… eclesiam Santi Pardulphi de Ciriaco… redetui, pretio centum solidorum <…>. Dono etiam quatuor libras ad boves emendos et centum solidos ad caput ecclesiae faciendum» (Cart. Ang'ely I. № 56. P. 83–85).
409
«… capellam in honore sancte Mariae <…> cum duabus rochis capiti ejusdem capelle contiguis» (Crozet. P. 30).
Надо сказать, что в признании материального пожертвования заслугой, ведущей к спасению души, заключалась осознаваемая уступка христианской доктрины мирскому сознанию. Мирянам в принципе была более понятна и удобна такая форма благочестия, которую можно приобрести дарами, не случайно их строительная инициатива заключалась прежде всего в пожертвованиях. Это не вполне согласовалось с чистотой христианской доктрины, согласно которой спасение заслуживается молитвами и сокрушением души. Упрекая аббата Сен-Тьерри в своем знаменитом послании за роскошь и излишества в декоре храма, Бернард Клервоский добавлял, что это ведет к развращению мирян: «Ибо, едва взглянув на эти бесценные и чудесные никчемности, люди более склонны делать дары, чем молиться» [410] . Однако такой вид благочестия был все же лучше вероломства и дикости; он был выгоден церковнослужителям, получавшим таким образом средства на строительные и прочие нужды; кроме того, устанавливаемый с помощью даров контакт мирян с церковью или монастырем был исключительно важен в социальном плане для обеих сторон [411] . Аббат Клерво, с его ригоризмом в отношении такого рода компромиссов, выступал против существовавшего в течение столетий жизненного симбиоза, хоть и расходившегося с чистотой религиозных принципов, но получавшего молчаливое одобрение большинства церковнослужителей.
410
Holt E. Op. cit. P. 7. Тут же Бернард обвиняет монахов в стяжательстве, то есть в том, что они подталкивают мирян к дарению средств вместо побуждения их к молитвам (упуская, впрочем, тот очевидный факт, что одними молитвами храм выстроить невозможно).
411
Rosenwein B. To Be the Neighbor of Saint Peter: the Social Meaning of Cluny’s Property, 909–1049. Lnd., 1989. P. 35–48.
Таким образом, волеизъявление светского заказчика, отображенное в церковных документах, следует принимать не столько за формулировку его собственных интенций, сколько за компромисс, когда не до конца осмысленные или иначе мотивированные побуждения принимались как таковые, отчасти выправлялись, обрамлялись соответствующими риторическими формулами, приобретая вид христианского благочестия. Очевидна колоссальная разница позиций заказчиков-прелатов и мирян. В первом случае можно говорить не только об осмысленности религиозных побуждений заказчика (речь не идет об их искренности – она могла присутствовать как в церковном, так и в мирском волеизъявлении, однако рассуждать о ней трудно), но и о том, что в них в более или менее явной форме заложена стратегия религиозного воздействия на паству и воспитания ее; во втором следует предполагать скорее неполноту и неотрефлексированность религиозных интенций, которые обретали «правильный» вид только в формулировках священников. В случае светской инициативы действенными факторами, влиявшими на решение заказчика, были, по всей видимости, мотивы, связанные с социальным статусом, родственными связями и памятью об усопшей родне, необходимостью создавать и поддерживать контакт с религиозными институциями, прежде всего монастырями.
Часть II
Церковь как произведение заказчика
Итак, теперь вопрос о заказчиках церквей Ольнэ и Меля будет адресоваться не письменным источникам, а самим церквам. Путем анализа сохранившихся зданий я постараюсь уточнить и дополнить те выводы, которые были сделаны на основании документов. Но прежде чем приступить к разбору их черт, представляется важным более подробно остановиться на той культурной и художественной традиции, в которую они вписаны. Поэтому ниже я поочередно уделю внимание феномену паломничеств в Сантьяго-да-Компостела и некоторым аспектам его влияния на строительство и оформление церквей, а также особенностям романской архитектуры региона Пуату, чтобы потом на этом фоне с большим основанием говорить о внешних характеристиках зданий и об их возможных истоках.
1. Паломничества в Сантьяго-да-Компостела и строительство церквей
К моменту перестройки церквей Ольнэ и Меля традиция паломничеств в Сантьяго-да-Компостела уже сложилась и обрела устойчивую популярность. Интересующие нас храмы располагались на одном из магистральных паломнических путей, и их бытование, несомненно, во многом определялось этим фактом. Возможно, заказчики тоже имели его в виду, и их предпочтения относительно архитектурного и скульптурного решения здания были заранее обусловлены пониманием специфики той роли, которую должен был играть такой храм. Предполагая эту возможность, ниже я остановлюсь на паломнической традиции и ее влиянии на церковную архитектуру.
Путешествие к гробнице апостола Иакова в северной Испании было одним из самых известных паломнических предприятий, существовавших в средневековой Европе. После обретения мощей апостола в начале IX в. его культ в Галисии развивался быстрыми темпами и к XII в. достиг пика популярности. Наряду с более древними традициями путешествий в Иерусалим и Рим путь в северную Испанию осмысливается как наиболее подходящий для духовного подвига. Паломники стекались в Галисию из всех частей христианской Европы; особенно важной эта традиция оказалась для Франции. Значительная часть путей, ведущих в Сантьяго-да-Компостела, проходила по французским территориям. По пути паломники посещали множество церквей, которые чаще всего были местными святынями, объектами локальных культов. Путешествие к могиле апостола и посещение святых мест во Франции довольно скоро слились в единую парадигму, где принципиальную важность обретал сам путь. Его этапами становились главным образом места захоронения раннехристианских святых: их последовательное посещение представало ступенями восхождения к главной святыне.