Чаша цикуты. Сократ
Шрифт:
Об Алкивиаде долго не было никаких вестей. Потом появились слухи, будто он у персидского наместника Фарнабаза во Фригии собирает войско против Спарты. Афиняне поверили в это. На стенах домов там и сям появились надписи: «Нас спасёт Алкивиад». А ещё спустя какое-то время на Пниксе было объявлено, что Алкивиад убит. К народу вывели Тимандру, которая подтвердила объявленное.
IV
Ксантиппе так и не удалось зазвать Сократа и Платона в дом. Вынесла им ужин во двор, а сама удалилась на покой. Сократ подбросил в жаровню с углями сухих веток; вспыхнул костерок. Оба протянули к нему руки. Сократ — старческие, натруженные, большие. Платон — тонкие, нежные, почти прозрачные над огнём, как розовый мрамор. Взошла луна; она светила Сократу в затылок, Платону — в глаза. Шуршали на лозах сухие листья. Сократ покачивался из стороны в сторону, будто сидел не на камне, а в лодке, убаюкивая в душе кричащее горе.
— Мне шестьдесят пять, — говорил он. — Мне кажется, что я задержался в этом мире. Мог бы умереть хоть вчера: жизнь скучная, мрачная, несчастье Афин безысходно. Ночь, мой мальчик, ночь. Ночь некогда великого города. Страшная ночь. То и дело слышны крики, вопли, призывы о помощи, плач, стоны, торопливые шаги, позвякивание мечей — так расправляются с афинянами спартанцы и наши доморощенные олигархи. Демократия, которой мы гордились перед всем миром, погублена и потоплена в крови. И если б только спартанцы были виноваты в этом, только чужие, только завоеватели. Нет, мы сами вырастили чудовище, которое погубило нас. Имя этому чудовищу — зависть. Я и прежде подозревал, что в ней коренятся все беды: урод завидует красавцу, бедный — богатому, слабый — сильному, больной — здоровому, несчастный — счастливому, карлик — великану, раб — господину, побеждённый — победителю, старый — молодому. Только, кажется, глупый не завидует мудрецу, но это говорит лишь о том, как мало в нашем мире зависит от мудрости, а между тем лишь она одна и способна побороть зависть, как, впрочем, и все другие дурные чувства. Мудрая монархия, мудрая тирания, мудрая олигархия, мудрая демократия... Что лучше? Нам казалось, что лучше всего мудрая демократия, где мудрость приходит к каждому как желанный гость, а не как насильник. В общем согласии много мудрости, ибо оно вытравляет зависть. Но коварство зависти в том как раз и состоит, что она разрушает общее согласие. Нет, мы не нашли хорошего лекарства от зависти, потому что были ленивы и мало думали. И вот настала власть Тридцати, которые пытаются достичь общего согласия силой и казнями. Но это — рабское согласие. Я ничему никого не научил, хотя посвятил этой работе всю жизнь. И подумал, что могу умереть, коль скоро прожил жизнь зря: лучшие мои ученики либо погибли, либо изгнаны, а худшие — правят городом. Вчера, размышляя так, я мог умереть. Но сегодня не хочу. Я должен узнать, кто убил Алкивиада, чьим тайным приказом руководствовались гнусные убийцы. Ведь это тот же приказ, по которому должны убить и меня.
Дом гетеры Тимандры стал неприступным: его охраняли слуги Тимандры, потому что она устала от любопытных, хлынувших к ней после её возвращения из Фригии; его охраняли также люди Крития под тем предлогом, что за Тимандрой как свидетельницей преступления могут охотиться шпионы. По городу распространялись слухи, что Тимандра была спасена и тайно вывезена из Фригии по приказу Тридцати.
Охрана, выставленная возле дома Тимандры, остановила Сократа, когда он хотел пройти к ней, и потребовала, чтобы он назвал себя.
— Как, разве вы не догадываетесь, кто я?! — ответил Сократ. — Я — страстно влюблённый юноша, который стремится проникнуть в дом красавицы Тимандры. Пропустите меня немедленно, иначе я сгорю от страсти!
— Перестань дурачиться, старик, — сказал ему начальник охраны. — Это не приличествует твоим годам.
— А что приличествует моим годам? — спросил Сократ.
— Твоим годам приличествует сидеть дома возле своей старухи, а не шляться по гетерам. Итак, кто ты, что тебе здесь надо?
— Я шпион Фарнабаза, — ответил Сократ. — Пробираюсь к Тимандре, чтобы отравить её. Прибыл прямо из Даскилеи на Пропонтиде, из резиденции персидского сатрапа.
— А вот это другое дело, — сказал начальник охраны. — Вот это похоже на правду. И потому мы отведём тебя сейчас к пританам, как нам велено.
— На юношу я не похож, а на шпиона похож? — спросил Сократ, иронично усмехаясь. — Клянусь псом, мне больше понравилось бы, если бы вы приняли меня за влюблённого юношу. Ноя готов идти к пританам.
Два охранника, взяв Сократа под руки, повели его к Агоре, к Булевтерию. Чем ближе они подходили к Агоре, тем больше людей увязывалось за ними.
— Сократ, куда тебя ведут? — спрашивали люди, знавшие Сократа. — Уж не украл ли ты чего?
— Украл! — смеясь, отвечал Сократ. — Я украл у этих людей время!
На Агоре за Сократом и охранниками следовала уже шумная толпа. Одни требовали немедленно отпустить Сократа, другие, злорадствуя, возбуждённо спрашивали, какое такое преступление совершил Сократ, за которое его арестовали.
Перед Булевтерием толпа остановилась. Сократа же повели дальше, в зал одной из пританей. И хотя в Булевтерие с приходом к власти Тридцати пританы не заседали, так как были выдворены олигархами, тут по-прежнему сновали какие-то люди, очень озабоченные, а на самом деле льстиво прислуживавшие олигархам.
Сократ увидел Крития, спускающегося по ступеням лестницы, ведущей в зал пританей бывшего Совета Пятисот, и крикнул:
— Хайре, Критий! Философ Сократ приветствует великого правителя Афин!
— Остановитесь, — приказал стражникам Критий, узнав Сократа, подошёл к ним и спросил: — Куда вы ведёте этого человека, что он сделал?
— Он хотел проникнуть в дом Тимандры и назвался шпионом, — ответил Критию один из стражников.
— Оймэ [121] ! Ты всё ещё разыгрываешь дураков, старый сатир, — сказал Критий Сократу. — Не надоело?
— Не надоело, — ответил Сократ.
— Отпустите его, — приказал стражникам Критий, взял Сократа под руку и повёл его вдоль колонн. — Разыгрывая дураков, ты многим рискуешь, — сказал он Сократу. — Разве не сам ты учил нас этому?
121
Оймэ! — О горе!
— Плохо учил, — вздохнул Сократ. — Вот и ты, связавшись с дураками, влип в грязное дело..
— Ты о чём? — возмущённо спросил Критий и, остановившись, выпустил локоть Сократа.
— Да всё о том же, Критий. Столько лет ты сидел тихо, как мышь в кладовке, ни с кем не сотрудничал, ни с демократами, ни с олигархами, а теперь вот бегаешь на поводу у Лисандра.
— Ложь! — зашипел Критий пунцовея. — Это всё ложь, Сократ! Я ненавижу Лисандра, — перешёл он на шёпот. — Но ведь кто-то должен помочь Афинам в столь трудный час. Знаю, что буду оболган и оплёван. Чистюли отошли в сторону, умыли руки. А я взялся за эту грязную работу ради Афин.
— Стало быть, совершаешь подвиг, Критий?
— Да, подвиг! Без армии, без флота, без золота! Одною лишь силою любви к Афинам я пытаюсь сберечь то, что ещё можно сберечь, — самоуправление Афин, их достоинство. Уничтожена наша военная мощь, но не уничтожен дух. Мы должны пронести его сквозь годы бедствий. И тогда, в назначенный богами час, всё возродится: наша мощь, наша слава, наше господство на морях и на суше! Мне кажется, что я один это понимаю, а все прочие — либо недоумки, либо враги. Вставлять палки в колеса отнюдь не геройство, когда колесница вязнет в грязи. Вот и ты, Сократ... — Критий оглянулся и вздохнул. — Вот и ты, Сократ, не со мной: боишься замараться. А как вытащить колесницу из грязи, не замаравшись?