Часть той силы
Шрифт:
– Я готов, Господи, – хриплым и почти неразборчивым голосом произнес демон. – Жду твоих приказов.
Дед отпустил его, и демон юркнул в траву.
– Они называют вас богом? – удивился Ложкин.
– Конечно. Я ведь бог для них, разве нет? Я разве не Создатель? Я ведь создал не только его; я создал весь его род, все это миниатюрное человечество, которое обязательно имеет свои собственные идеи о жизни и смерти, даже собственную культуру, если это можно так назвать. У них есть своя религия, свои законы, представления о жизни. Я создал весь их маленький мирок, который они, должно быть, считают своей прекрасной вселенной. Ну, чем я не бог? Заметь, я совсем не высокомерен. Я позволяю
– Но если они взбунтуются?
– Невозможно. Ко мне! – крикнул дед, и через несколько секунд мелкое существо показалось из травы. – Замри!
Существо замерло. Дед взял его в ладонь, повертел немного и, не без усилий, отломал ему руку.
– Видишь, – сказал он, – есть несколько полезных команд, которые они выполняют беспрекословно. Он может чувствовать боль, и он имеет инстинкт самосохранения, но команда "замри!" сильнее этого. Очень полезная команда. Мне приходилось использовать ее и для людей. Смотри, как ему больно, как искривилось его лицо. Но я все равно останусь для него богом. Мои пути неисповедимы. Пошел!
Существо исчезло в ту же секунду.
Дед засмеялся, бросил оторванную лапку в траву и похлопал Ложкина по плечу.
– Ты еще многого не понимаешь. Я знаю, что ты осуждаешь меня. Мол, старый дурень захотел власти над миром. Другие дурни уже хотели до него, и чем все это кончилось? Но здесь ведь другая ситуация. Уникальная ситуация. Я не хочу быть великим правителем или тираном этого мира: слишком хлопотно и опасно, и потом, лучший друг тебя же и замочит прямо в постели или в ванне. Так всегда и поступали с великими правителями. Я хочу быть богом этого мира, и я им стану. Богом, и не меньше того. Что смотришь, думаешь, я с ума сошел?
– Да, – ответил Ложкин.
Дед серьезно и внимательно посмотрел на него.
– А ведь я тебя могу на ладонь положить и раздавить одним пальцем за это слово. И ты это знаешь.
– Зачем вы спрашиваете, если не хотите знать правду?
– Идиот, правда – это не тот набор символов, который вращается в мозгу дохлого интеллигента вроде тебя; твоя правда никому не нужна, никому не интересна и ничего не решает; правда – это то, чего я хочу, потому что у меня в руках сила. Сила сама создает правду, и только эта правда имеет вес в нашем мире. Правда это порождение силы, скажу больше: правда – это экскременты силы, всего лишь. Ни больше, ни меньше. Знаешь почему? Потому что правда получается после того, как сила сожрет своих врагов, а потом это все хорошенько переварится. Вот то, что вылезет в результате – это и есть правда. Можешь сколько угодно извивать свои беспомощные перетруженные извилины, но ты ничего не поделаешь с этим фактом. Так всегда было и так всегда будет.
– Почему? – спросил Ложкин.
– А я тебе отвечу, почему! Вы печетесь о правде, о добре или справедливости, но только потому, что вам вдолбили это в голову вместе с детскими сказками. Это все из одного множества с Василисами и Иванушками-дурачками. Это все имело бы смысл, – согласен, – громадный, самый главный смысл, – если бы над нами был бог. Но его нет. Его не просто не существует, нет. Открою тебе секрет: этот мир был создан случайно, по неосторожности, и тот, кто создал его, испугался нашего уродства и бросил нас, как мать бросает дебильного ребенка, зачатого по пьянке. Бог бросил нас и сбежал, испугавшись. И с тех пор наш дебильный мир пытается родить нового бога. До сих пор ему это не удавалось!
Дед совсем распалился, произнося эту тираду; его лицо стало красным; он размахивал руками и брызгал слюной; вены вздулись на его лбу, а уголок рта начал дергаться; глаза были мутными, будто подернутыми восковой пленкой.
– Но
– А теперь это возможно. Мое теперешнее тело только кажется человеческим. Оно не подвержено болезням, оно на порядок сильнее, чем человеческое, оно не стареет. Вскоре оно станет бессмертным. А сила в моих руках такова, что я смогу вывернуть эту планету наизнанку. И тогда – тогда здесь появится настоящая справедливость и настоящая правда, справедливость и правда, созданные мной. Мной!
– Вывернутые наизнанку? – предположил Ложкин.
Дед неожиданно успокоился, внимательно посмотрел на что-то вдали, затем криво улыбнулся одной половиной лица.
– Уже через пару часов ты заговоришь по-другому.
– Что вы там увидели?
– Где? В небе? Это туча. Из тех туч, с которыми лучше не встречаться. Я, кажется, слишком волновался, вдалбливая тебе некоторые простые вещи.
– И что? – не понял Ложкин.
– Мы ведь в лесу, а здесь нужно быть осторожным. Очень осторожным. Здесь нельзя громко говорить и давать волю чувствам. Иначе, – о! туча тебя услышит. Вот она нас и услышала. Сейчас она будет здесь. Смотри, вон она, туча.
61. Туча…
Туча приближалась. Сейчас она уже была хорошо видна. В принципе, невнимательный взгляд мог бы принять ее за обыкновенное облако, несомое небольшим ветром. От облака ее отличал лишь несколько необычный, серовато-металлический, оттенок и относительно правильный рельеф нижней поверхности, напоминающий перевернутые сугробы.
– Ложись на спину и закрывай глаза, – тихо сказал дед. – Что бы ни происходило, не шевелись, не разговаривай и, тем более, не кричи. Если будет страшно, то не вздумай вскочить и побежать. Представь, что это большая собака, которая может на тебя броситься. Ты должен просто затаиться, понял?
Ложкин лег на спину и закрыл глаза. Некоторое время ничего не происходило. Затем туча приблизилась и закрыла солнце; исчезло оранжевое солнечное сияние, проникавшее сквозь веки. Было очень тихо, смолкли даже птицы и насекомые; похоже, что и они затаивались, заметив приближение тучи. Единственным звуком был легкий треск, напоминающий треск электрических разрядов. Потом ему показалось, что он ощущает мягкое и холодное прикосновение к своему телу.
Он слегка открыл глаза, позволив свету войти в подрагивающую щелку между ресницами. То, что он увидел, было ужасным: туча висела низко, примерно на высоте десятого этажа и занимала половину неба; сугробы на ее нижней поверхности вытягивались, превращаясь в щупальца или хоботы, и все это тянулось вниз, к двум неподвижно лежащим людям. Один из хоботов был уже прямо над Ложкиным; конец хобота расширился и превратился в подобие руки с длинными растопыренными пальцами. Казалось, что рука состоит из плотного, но невесомого тумана; она приближалась, и, опережая ее, двигалась волна воздуха, упругого, как мягкая резина. Ложкин зажмурился и постарался расслабиться.
Его тело стало тяжелым, все мышцы налились свинцовой усталостью, как после изнурительного многочасового труда. Он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать и услышал свой пульс, бьющийся в ушах. Сердце стучало так медленно, что казалось, следующего удара уже не будет. Собрав все силы, он хрипло вдохнул; воздух выдавился из легких с тихим долгим стоном. Ему становилось все тяжелее, он вдруг вспомнил передачу о летчиках, которых тренировали выдерживать шестикратную перегрузку на центрифуге, и понял, что ощущает то же самое, что ощущали они. Когда сознание уже начинало гаснуть, ему удалось вдохнуть еще раз. Давление уменьшилось, и сердце вдруг застучало очень быстро, как у крольчонка. Ложкин понял, что туча уходит.